Надо ли говорить, что на мечты и прожекты Шувалова Никита Оленев откликнулся каждой клеткой своего существа и стал самым преданным его сподвижником.
Любое большое начинание требует времени, и как только Никита занялся делами Академии художеств, он ощутил полную его нехватку. Он уже забыл, когда совершал далекие пешие прогулки, до которых был большой охотник, когда неторопливо пил кофе с газетой, когда валялся на канапе с книгой. Теперь он все время куда-то спешил, что-то сочинял, потом писал, согласовывал, встречался и знакомился — всего не перечислишь.
Первых учеников для Академии Сенат предложил взять из Московского университета, из тех, кто уже определен был к занятию художествами и языками. Никита по просьбе Ивана Ивановича ездил в Москву за учениками, где между делом решал вопросы, связанные с опекой Мелитрисы.
По приезде в Петербург познакомился с профессором Ломоносовым, о котором был много наслышан. «Богатырь, северный богатырь! — восклицал он после знакомства. — Поверьте, со временем этот человек составит славу Отечества!» Шувалов кивал: «Если б Михайло Васильевич еще бы не пил богатырски… Вот ведь напасть-то! А ведь великий пиит! И в художествах знает толк!»
Словом, Никита жил весьма разнообразно и увидеться с Мелитрисой не имел никакой возможности. Даже на письма ее не отвечал, кстати, она сама догадалась прекратить на время переписку. Да и о чем писать? Здорова, и слава Богу!
В начале января в Петербург стали приезжать первые студенты. Возраст их был от четырнадцати до семнадцати лет, самому старшему — явному переростку было все двадцать. Фамилия его была Баженов и вполне соответствовала его происхождению.
Он был сыном церковника одного из московских соборов в Кремле. Всего приехало шестнадцать учеников. С грехом пополам их разместили рядом с классами. Француз Дю Буле взял на себя должность не только учителя языка, но и наставника. Учить студентов начали и общим дисциплинам, таким, как география, геометрия, мифология, закон Божий и прочее, а также азам рисунка и граверного дела. Для прочих дисциплин ждали профессоров из-за границы.
В это крайне насыщенное для Никиты время он получил от Мелитрисы пространное и непонятное письмо:
«Дорогой князь Никита и милостивый государь! Премного вам благодарна за драгоценный убор, который вы заказали для меня у ювелира Бернарди. Он приходил ко мне днем снять мерку, но не снял. Хочет еще раз посоветоваться с вами. Очень благодарна и кланяюсь. Со мной приключилась странная история. Третьего дня из ларчика папеньки, что я с войны получила, пропала вдруг вся переписка. А на следующий день также вдруг и нашлась. Я хотела вам письмо писать, полезла в ларчик, а они, то бишь письма, там все и лежат. В этом ларце еще и чужие письма были, но их не взяли, видно, не нашли. Р. S. Напишите мне, князь, а…
Никита обратил внимание на студента Баженова не только из-за его возраста, но и из-за незлобливого характера и доброго лица и, как потом выяснилось, удивительных способностей в архитектуре. Когда два года спустя Василий Баженов вместе с другим академистом — Лосенко, отправился на обучение в Париж, Никита искренне порадовался за них обоих.
Р. S. У Бернарди маленькие желтые руки с утолщенными суставами, а ногти круглые и плоские. Такие талантливые руки и такие неприятные!»
Постскриптум был явно просительным, девочке неприятен Бернарди, ее можно понять… Но прочитав письмо второй раз, Никита обнаружил, что оно написано совсем не в том тоне, который ему послышался вначале. Письмо было, пожалуй, кокетливым, насмешливым, Мелитриса словно подмигивала ему за каждой строчкой. Никита не переносил глупого амикошонства. «Жизнь у этих девчонок, — подумал он с раздражением, — удивительно бессодержательна и тупа, и игры у них дурацкие! Надо же такое придумать — письма друг у друга воровать! Все, что касалось Бернарди, Никита расценил как розыгрыш. Прямо просить украшения неудобно, вот она и придумала визит Бернарди. И правильно, кстати сказать, сделала. Уж давно пора чем-нибудь порадовать сироту, господин Оленев».
Размышляя таким образом, Никита машинально водил пером по бумаге и несколько удивился, увидев на полях женскую головку. У нарисованной в профиль особы были раскосые глаза, тугой, чернильный завиток на лбу и острый подбородок, утопавший в ворохе кружев. Удивляло то, как особа была похожа на Мелитрису. Он опять умакнул перо в чернильницу, нарисовал еще головку. Рука сама собой выводила схожесть, и Никита понял, в чем дело: раскосые глаза. Косину он, конечно, утрировал, у Мелитрисы кончики глаз только чуть-чуть были вздернуты к вискам. Заложенная в руке самостоятельность, словно бы не зависящая от воли создателя, озадачила и разозлила Никиту. Он ловко пририсовал к головке старушечьи очки, сходство с Мелитрисой мгновенно исчезло.
Он решил, что завтра же, в крайнем случае послезавтра, непременно поедет во дворец и увидится с Бернарди. Но сделать это ему не удалось. По почте пришел пакет, в котором сообщалось, что придворный гравер Георг Фридрих Шмидт уже выехал из Берлина и его необходимо встретить, устроить, обогреть. Вас может удивить, что сиятельный князь Оленев столь печется о скромном гравере, но в России уже сложилось особое отношение к иностранным художникам. Может быть, это было связано с тем, что у кормила власти стояли женщины — очень неравнодушные к своим изображениям и предопочитавшие, чтоб на холсте царствовали не реалии, но красота.
Как только Георг Фридрих Шмидт с семейством был размещен на 3-й линии Васильевского острова, пришло сообщение, что скульптор Никола Шилле
[19]
оставил Париж и движется в Санкт-Петербург. По личному распоряжению императрицы Шилле мог рассчитывать на 1200 рублей в год, посему ему следовало представить квартиру самого высокого, лучшего качества. Заглазно о Шилле говорили, что человек он добрый и самый порядочный, поэтому в желании помочь скульптору и Академии художеств Никита был особенно добросовестен. Как потом выяснилось, толки о Шилле вполне подтвердились, и Никита подружился со скульптором. Мелитрисе предстояло долго ждать встречи со своим опекуном, а еще более — получения драгоценных украшений.
В России уже появились вельможи от искусства. Они жили в казенных квартирах с оплатой освещения, отопления, а зачастую и экипажа для всей семьи. Со временем особо удачливым художникам даже стали давать дворянство и государственные чины. Так, «штукатур и квадраторный мастер» Джованни Росси становится под конец жизни статским советником, архитектор Винченцо Брена — действительным статским, силуэтчик и гравер Антиш — флигель-адъютантом Суворова. Скульптор Вихман получил от Николая I потомственное дворянство и орден Анны III степени.
В это же время пришло вышеупомянутое письмо от Белова. Здесь уже Никита не стал манкировать своими обязанностями. Саша зазря писать не будет. Оленев поехал к Софье.
Сейчас их отношения, слава Богу, опять вернулись в те берега, в русло той благословенной реки, которую можно было назвать дружбой. Софья очень тяжело переживала разрыв Никиты с Марией, настолько тяжело, что Никита в течение длительного времени не позволял себе переступать порог ее дома. «Хорошо, пусть, понимаю, — говорила Софья при последнем, очень трудном объяснении, — ты не мог предать отца, поэтому предал Марию. Но объяснить-то это ты ей мог? Я тебя считала самым порядочным человеком на свете, а ты… как трус спрятался на своей мызе, даже не проводил ее до трапа…»
