Страх перед высоким учреждением до того парализовал его волю, что казавшаяся неистощимой любовь к Анне истаяла вдруг в одночасье, и Мюллер вполне искренне поверил, что любил прелестную Анну только чистой отцовской любовью, а ночные таинства в его спальне — было, не было… Теперь уж роток на замок, он подписку давал.
Высокий господин встречался с Анной три раза. Приезжал он всегда верхами, один, одет неброско, по-немецки говорил изрядно, но с акцентом, видно, что русский. В лице его, вернее, в одежде была таинственная приметность. Входя в дом, он занавешивал нижнюю часть лица черным крепом, словно турецкая красавица, оставались видны только глаза — желтые, настороженные, умные, волчьи. Он приходил в мастерскую в одно и то же время — в три часа, садился в кресло и, завидя хозяина, делал короткий и резкий взмах рукой, дескать, пора, выматывайся! В первый визит мрачного господина Мюллер вообще не видел Анну и потому никак не мог понять, почему высокое учреждение выбрало его дом для тайных свиданий. Во второй раз он увидел Анну издали, одета она была богато, шейку держала гордо, ах ты, нимфа — волшебница! Господин выучил Мюллера, что если кто-то вдруг вопрос задаст, кто это к нему заходит, то отвечать следует: по делам аукционным, то есть по продаже картин.
Каково было бы удивление Мюллера, если бы он узнал, что в дом его является сам глава Тайной канцелярии Александр Иванович Шувалов. Он же сам и подписку с немца взял, потому что дело-то больно деликатное, не нужны в нем посредники, а что велел немцу подписи ставить, так это для устрашения; как тайный агент Мюллер никакой цены для Шувалова не имел.
Однако будем откровенны, посылая «прелестную Аннет», как мысленно окрестил девушку Шувалов, шпионить за великой княгиней, он меньше всего думал о пользе отечества. В переходный период он думал о собственном положении, как настоящем, так и будущем. Ему хотелось иметь на руках какие-либо компрометирующие Екатерину документы. И этими документами могла быть ее переписка с английским послом Вильямсом. О чем бы они там ни переписывались, хоть о незабудках и розочках, с точки зрения дипломатии это можно было считать вещью предосудительной. Не имела права переписываться жена наследника с послом враждебной нам державы!
Хорошо бы иметь на руках пару этих писем, а там… Если их вовремя показать государыне, то при ее и без того натянутых отношениях с великой княгиней можно их испортить до полного разрыва. Другое дело — надо ли ему это? Нет! — немедленно сознавался Александр Иванович, этого как раз не надо. Государыня больна, не сегодня завтра, прости Господи… А кто на троне? Если на троне царственный Петр и супруга его Екатерина, то он с поклоном, приватно, сам отдает ей эти письма. А из этого поступка что следует? А следует по буквам: а) он достойно и ревностно исполнял свои обязанности как глава Тайной канцелярии; б) он имел возможность обнародовать эти письма еще при государыне Елизавете, но не сделал этого, дабы не компрометировать великую княгиню; в) этим своим поступком он выказывает верность монархине Екатерине Алексеевне, что послужит сохранению за ним места и ее расположения.
Логично? Логично… Хорошо бы получить такой компромат и на Петра Федоровича, но последний — дурак, он не оценит ни «а», ни «б», ни всего этого списка, а разорется и отправит подателя сего в Сибирь. Наследника оставим в покое, пусть так живет.
Но с другой стороны… Государыня переболеет всеми этими возрастными недугами и, дай Бог, войдет в новый сок, чтобы править вечно. Тогда он верой и правдой будет служить Елизавете Петровне, а на великую княгиню накинет тонкую узду… шантаж, как говорят французы, де, знаю я про эти письма, но государыне, чтоб не усугублять, не скажу. А вы уж ведите себя хорошо.
Все это было придумано очень тонко, беда только, что жизнь не может предоставить нужный — дистиллированный — вариант. Елизавета больна, но жива, а помереть может в любой момент. Но мы забегаем вперед.
О переписке Екатерины с Вильямсом Шувалов узнал случайно, и, как ни странно, первым, кто обмолвился об этом, был Бестужев. Это было зимой, еще до второго приезда Понятовского. Ясно, что сболтнул об этом Бестужев не случайно. Просто так у канцлера ничего с языка не срывалось. Позднее удалось завербовать истопника английского посольства, противного малого из русских: морда прыщавая, на руках несвежие нитяные перчатки. Малый быстро понял, что от него требовалось, и подтвердил сведения о какой-то тайной, местной переписке. На имя посла приходило много почты, она складывалась в большой ящик у входа в его личные апартаменты. Оттуда письма забирал секретарь, сортировал и подавал послу, тайные депеши попадали в руки Вильямса другим путем. Приносил их всегда один и тот же косоглазый, щеголеватый юноша — калмык либо башкирец. Поступал он всегда одинаково, проходил в кабинет и там обменивался с секретарем запечатанными пакетами.
«А почему бы нет? — думал Шувалов. — Косоглазый не иначе как Парфен. Он приносит письмо от ее высочества и тут же принимает ответ Вильямса на предыдущее послание». Шувалов велел проникнуть в кабинет Вильямса, найти оные бумаги и выкрасть их, а если не удастся, то снять копию. Шельмец-истопник вопил: как он будет снимать копии с иностранных писем, если и по-русски понимает с трудом?
В воплях истопника была своя правда, тайный поход в кабинет посла был временно отменен, тем более что калмык вдруг исчез. Ранее являлся каждые три–четыре дня, а теперь полмесяца носа не кажет. Еще через неделю истопника с треском выгнали из посольства — видно, тот побоялся-таки ослушаться Шувалова и совершил набег на кабинет Вильямса. Если верить последним сообщениям агента-истопника, то отсутствие калмыка с пакетами совпало с приездом Понятовского. Приезд поляка все объяснял, великой княгине стало не до эпистол.
Александр Иванович отложил тогда свое любопытство до лучших времен. Тайная канцелярия без дел не страдает, а тут как раз война началась, Мемель взяли, туда-сюда… И, наконец, появилась замечательная возможность исследовать ситуацию как бы с другого конца. Похоже, вместо калмыка письма теперь носит Шкурин… Великая княгиня тяжела, время приближается к родам. Конечно, бдительность ее ослабеет, а уж в день, когда она будет лежать на родовой постели, можно будет безбоязненно проникнуть в ее секретер. Камерфрау Владиславова, которая всюду сует свой нос, скорее всего будет держать роженицу за руку, а потому не может быть помехой.
Анна во всем была согласна с Александром Ивановичем, но у нее были свои придумки, и о них она пока не желала распространяться.
Пришло время рассказать об Анне Фросс подробнее, чтобы хотя бы частично снять ореол тайны с этого крайне несложного и, к сожалению, непротиворечивого характера. Анна всегда знала, чего хочет — богатства и независимости, и шла к цели с поистине неистощимой энергией, и не ее вина, что судьба-злодейка все время сталкивала ее с торного пути на обходные, длинные тропочки. Она вовсе не рядилась в личину милой и простодушной девушки, она таковой и была, а от прочих милых и простодушных отличалась уменьем молчать и слушать.
О происхождении ее, родителях и детстве рассказать сложно. — Как женщина, постоянно красящая волосы, забывает, каков был их натуральный цвет, так и Анна, сочиняя себе различные биографии, не желала вспоминать, какая в них деталь подлинная, а какая — придумка.
