Может, кто-то и скажет, что подобные мысли подходят юноше, а взрослому мужу они вроде бы и неуместны. Но душа человеческая — омут, полный странностей и неожиданностей. Не хотелось ему даже вспоминать про московскую тетушку, Мелитрису, опекунский совет.
Встреча прошла в лучших традициях, с множеством междометий, восклицательных знаков, заздравных тостов, это вина может не хватить, а тостов всегда в избытке. Однако кончился вечер на неожиданно грустной ноте, даже как-то рассорились… Корсак и Белов, перепив, конечно, зачали разговор или спор на патриотическую тему. Собственно, говорил в основном Алексей, а Сашка только поддакивал ему лениво, а потом и поддакивать перестал. Разговор шел о нации, народе, естественно, родине и об удивительном бескорыстии, свойственном русскому человеку.
Никто и не возражал — бескорыстный так бескорыстный. Потом опять перекинулись на Гросс-Егерсдорфскую баталию.
— Ты, Сашка, скажи, какое у тебя самое сильное… самое… впечатление… расскажи…
Белов помрачнел, взял с блюда маслину, аккуратно сжевал, выплюнул косточку в кулак и только после этого начал:
— Битва кончилась во второй половине дня. Кто на поле бился, кто во фрунте стоял, кто с обозом или при штабе. Словом, как трубы протрубили, все на поле и бросились. Крики: «Виват! Победа!» Теперь представьте… на горизонте лес, пологий косогор, широкий, места много… и везде, сколько хватает глаз, мертвые тела… прусские. Здесь была линия обороны. Тысячи, тысячи мертвых тел в самых разных позах. И все голые.
— Почему голые? — не понял Никита.
— Потому что наши мародеры обработали.
— А может, это их мародеры? — обиделся за русских Алексей.
— Их мародеры бежали вместе с остатками армии. Отступление было столь поспешно, что любая минута промедления стоила бы им жизни. Это наши постарались. Все сняли. Не только башмаки и мундиры, но и чулки, порты исподние, саму ленту из косицы, которой цена четверть копейки. И лежат они голые, как в чистилище. Вид — ужасен! Ужасен! У кого ноги нет, у кого руки, у кого все тулово разворочено. Это шуваловские гаубицы постарались.
— Мародеры, это я понимаю, гнусно, — резким тоном сказал Алексей. — Но гаубицы-то наши чего так уж ругать?
— Какие гаубицы? — пытался потушить надвигающуюся ссору Никита.
— Орудия тайные, — пояснил Александр. — Конструкция их придумана Петром Ивановичем Шуваловым. Все страшно засекречено. Они такие длинные, все в чехлах, дула закрыты медными сковородами. Около гаубиц всегда часовой. К ним даже в бою близко подходить нельзя — застрелят.
— Кто же из этих гаубиц тогда стреляет?
— Особая канонерская команда. Им под страхом смерти запрещено что-либо про эти гаубицы рассказывать.
— А наших покойников тоже раздели? — вдруг хмуро спросил Алексей.
— Нет, наши лежали одетые. И вид у них был такой, словно спали. Но тоже очень их было много…
Проникновенный тон Александра подействовал на Корсака, Никите даже показалось, что глаза его заблестели. Но скоро Алексей совладал с собой, и когда обратился к Белову, голос его звучал, как обычно.
— Ты надолго в Петербург?
— Бестужев вызвал. Пока будет держать при себе. — Александр пожал плечами.
— Хороша служба… — неопределенно заметил Алексей, и нельзя было понять, осуждает он Александра или рад за него.
— Хороша. Вчера, например, я служил на балу, общался с милейшим человеком — графом Станиславом Понятовским.
— Говорят, у этого графа роман с великой княгиней, — заметил Никита с усмешкой.
Алексей искоса посмотрел на друга, желая посочувствовать ему жестом или взглядом, если, конечно, будет нужда. Ничего этого не понадобилось. Александр был спокоен. Годы сделали свое, полностью разрушив его былую любовь.
Александр придвинул бутылку. Видно, рука его дрогнула, хоть и не перелила вино через край, но наполнила бокал, как говорится, с верхом.
— Роман так роман, — деловитым тоном отозвался Белов, примериваясь, как бы половчее взять бокал, но потом передумал, наклонился к бокалу и одним глотком снял верхушку, потом рассмеялся. — За любовь, гардемарины!..
Обморок государыни
Присутствие в доме дам почти не ощущалось. Они жили во флигеле, туда же им подавали завтраки и обеды. Ужинали в большом доме, однако так сложилось, что Никита вечером всегда отсутствовал. Надо ли говорить, что все вечера он проводил у друзей, а в субботу с Беловым поехал в оперу — послушать модного итальянского кастрата. Впрочем, с Сашкой они только вошли вместе в театральную залу, а потом друг испарился. В антракте Никита видел его рядом с красивым иностранцем, не иначе как Понятовским. Сашка даже помахал рукой, приглашая подойти, но Никита только поклонился издали. Зачем ему новые знакомства, когда звучит несравненный Скарлатти? Ему и в голову не приходило обидеться на друга, который чуть ли не силой притащил его в оперу. У Сашки всегда так: не угадаешь, развлекается он или работает на пользу Бестужева, то бишь отечеству.
Он досидел в театре почти до конца. Карету он еще час назад отослал домой. Вечер был чудесный, отчего ж не пройтись пешком? Домой он явился уже за полночь. Фонари в аллее не горели, и только сам подъезд дома был освещен.
«Стареет Гаврила, — подумал Никита, споткнувшись о корень. — В былые времена разве допустил бы, чтобы господин, то есть я, возвращался домой в одиночестве и в такой темноте. А если злоумышленники?»
И словно в ответ на его мысли из кустов вдруг метнулась ему навстречу темная фигура. Появление ее было столь неожиданным, что Никита невольно схватился за бок, нащупывая несуществующую шпагу. Опять забыл нацепить! Однако тень, стремительно выпрыгнувшая из кустов, вдруг застыла на месте, и он услышал жалобный голос:
— Отцепите меня, князь.
На мгновение, поймав свет луны, вспыхнули стекла очков. Это была Мелитриса. Длинная, черная фата ее запуталась в кустах.
— Кой черт вас погнал в шиповник? — выругался Никита, пытаясь освободить креп.
— Это не шиповник. Это сирень… Спа-асибо, — она на московский манер тянула букву «а», несколько жеманно, но в общем, пожалуй, мило.
— Почему вы не спите?
— Я вышла подышать воздухом.
— Воздухом дышат днем. Как вас отпустила госпожа Опочкина?
— Я сбежала. Через окно. Мне надо поговорить с вами, — она умоляюще сложила руки.
— Вы не могли бы дождаться утра? — проворчал Никита и прошел к клумбе, где стояли садовые скамейки.
— Лидия считает, что я задаю слишком много вопросов. Она бы мне и рта не дала раскрыть. А я боюсь.
— Чего же вы боитесь?
— Всего. Этого города, например. Он мне не нравится. Здесь жить нельзя, — добавила она доверительно.
Никита усмехнулся. Мелитриса напоминала обиженного капризного ребенка, но в то же время интонация ее голоса — переливчатого, звонкого, выдавали в ней взрослую женщину, которая вознамерилась играть в дитятю.
