— Передала? — спросил Алексей, отведя Катеньку в сторону. Девочка кивнула головой и поспешно начала чертить узоры на песье, сосредоточив все свое внимание на кончике босого пальца.
Есть ответ?
Нет. Они как записочку вашу прочитали…
— А никто не видел, как ты передавала?
— Не-е-т… Я понимаю. Они как прочитают да как головку вскинут и говорят: «Ах», да так на траву и сели.
— А ты что?
— А я жду. Говорю: «Что передать?» А они тогда на ножки вскочут да как закричат: «Быть не может, быть не может!» — и бегом от меня.
— Это в скиту было?
— Нет, они в лесу гуляли.
«Значит, выпускают Софью за стены, — подумал Алексей. — Завтра увижу ее. Неужели это будет?..»
— Барин, а вы что бледный такой? — испуганно спросила Катенька, глянув на Алексея. — Бледный, бледный, — девочка зажмурилась, — как в инее.
Алексей пожал плечами и через силу улыбнулся. «Громы-молнии небесные! Тут ноги не держат, душа с телом расстается, отлетает, словно облачко, а она — „бледный“…»
Вокруг анашкинского дома народу набралось, как на крестный ход Про чудо прослышали по всей округе. Из соседних сел шли пешком, ехали верхами, все желали посмотреть на нетленную бабушку. Алексей с трудом отыскал в толпе Игната.
Здесь, Алексей Иванович, такие дела! Святая она — бабушка, и ведь доподлинно известно. Чудо! Отец Феодосий сейчас придет. Причищается, говорят. Епитрахиль надевает. А как же запрет архиерея?
— К архиерею Савве дьячок послан. Отец Феодосий говорит:
«Сие чудо есть великий знак». Смирится архиерей. Народ все прибывал.
— Идет, идет… — раздалось вокруг, и люди упали на колени. Отец Феодосий важно прошествовал по живому коридору. Алексей пошел за ним.
Бабушка Наталья лежала невозмутимая, строгая, но где-то в уголках бескровного рта затаилась усмешка, словно и не покойница она, а именинница. Отец Феодосий долго смотрел в лик трупа, потом пощупал руки — холодные, поднес к губам зеркальце — не затуманилось.
— Уснула, — прошептал едва слышно Алексей в ухо священнику. — Такое бывает, я слышал. Называется — летаргия.
— Литургию — знаю, летаргию — нет! — злым шепотом отозвался священник, цепко обвел глазами присутствующих в избе и, набрав воздуху в легкие, зычно, набатно гаркнул: «Чу-у-до!»
— О господи, да она же спит! — закричал Алексей, но его никто не слушал.
Отец Феодосий, воздев руки, пел «Свете тихий», и толпа повторяла слова вечерней молитвы. Игнат дернул барина за камзол, и Алексей вслед за всеми упал на колени.
Когда экстаз пошел на убыль, отец Феодосий стал деловито отдавать распоряжения — куда и когда нести бабушку Наталью.
— Спит не спит, потом разберемся, — бросил он Алексею через плечо. — Ты про архиерея не забывай! — И, смутившись, что стал отчитываться в своих поступках перед заезжим молодым человеком, насупился, крякнул и широко перекрестился.
Чуткое ухо старосты уловило это «спит», и шепот пошел по рядам. «Уснула… А хоть бы и уснула. Нам бы так уснуть! А проснется ли? Мы помрем, наши дети помрут, а она, нетленная, будет себе в чуланчике лежать, ждать своего часа…»
Алексей рассмеялся, вспомнив французскую сказку о спящей царевне. Чего в жизни не бывает?
Когда ранним утром Алексей направился в скит, на колокольне хлюстовской церкви весело трезвонили колокола. Бабушка Наталья выиграла тяжбу, отсудила у архиерея заливные луга.
28
До острова, как и в прошлый раз, Алексей добрался вплавь. Пользоваться лодкой он остерегался, чтобы не быть заметным.
Жара уже набирала силу. В полном безветрии над травами, ярки ми осенними цветами, над опутанными паутиной кустарниками повисло знойное марево. Густые ветки топорщились орехами, и Алексеи стал машинально обрывать их. Орехи только чуть-чуть позолотились, но зерна были полные, и некоторые даже подернулись коричневой пленкой. Он раздавил зубами мягкое зерно и почувствовал, что не может проглотить — ком стоял в горле.
Почему он так уверен, что увидит сейчас Софью? Может, она не захочет встретиться с ним. Даже мысленно трусил Алексей признаться, что боится не того, что Софья не придет, а того, что обязательно придет. Он страшился ее взгляда, слов, которые должен будет сказать ей, и того, что услышит в ответ. Уже не светлая любовь была в сердце, а мука, томление. Он шел, озираясь по сторонам, каждый случайный звук — треск сучка под ногой, птичий клекот — заставлял его вздрагивать, сердце начинало стучать гулко, и к пересохшему горлу подступала горькая, как желчь, тошнота.
— Аннушка, — послышалось вдруг. Он оглянулся и увидел Софью.
Она сидела под кустом орешника в своей любимой позе, уткнув подбородок в колени. Ядовито-черное, еще нестираное платье торчало жесткими складками, подчеркивая худобу тела, голова в белой косынке казалась забинтованной, как после тяжелой травмы.
— Вот и свиделись, — произнесла Софья глухо, оглядывая исподлобья Алексея, такого незнакомого ей в мужском платье, и, убедившись, что от прежней Аннушки не осталось и следа, покраснела так мучительно и ярко, что Алексей не выдержал, первым отвел взгляд.
— Садись сюда. — Он аккуратно, только бы что-то делать, не стоять истуканом, расстелил на земле плащ. Софья осторожно переместилась на его край, тронула пальцем прожженные углями дырки и улыбнулась ласково: совсем недавно этот плащ служил им и одеялом и палаткой, старый знакомый…
— Сюда никто не придет? — Алексей не знал с чего начать разговор.
— А кому приходить? За мной не следят. С острова не убежишь. Да и куда бежать? Я бумагу дарственную в монастыре подписала. Потом меня привезли в этот скит. Здесь хорошо. Тихо… Сестры добрые, любят меня.
— Сними платок, — прошептал Алексей, стесняясь говорить громко.
Софья опять вспыхнула тревожным румянцем, но послушно стала развязывать тугой узел дрожащими пальцами.
— Дай я, — пододвинулся Алексей.
— Нет, нет. Я сама.
Коса упала на руку Алексею, и он раскрыл ладонь мягким прядям. Софья замерла, глядя на его руку, но потом тихонько отвела голову, и коса медленно выползла из ласковых Алешиных пальцев.
— Зачем ты пришел?
— Увезти тебя отсюда.
— Отсюда не уходят. Да и куда идти? В Кронштадт? Зачем я тебе там нужна? Подожди, не маши руками-то… Послушай, прежде чем говорить. Я тебе про свою жизнь расскажу. — Софья обхватила колени руками, склонила голову и, внимательно глядя на подсушенную зноем траву у ног, смотреть Алеше в глаза она не осмеливалась, начала. — Родилась я в Смоленске…
«В Смоленске… — эхом отозвалось в душе Алексея. — А почему бы не в Смоленске»? Он поймал себя на мысли, что уже знает про Софью все, что рассказ ее никак не может повлиять на уже предопределенные события, и потому не столько слушал, сколько следил, как обиженно вздрагивает ее подбородок, как шевелятся губы и хмурится лоб. «Пострадал отец безвинно… деньги отдал монастырю на сохранение, и сестры приняли нас с матушкой на жительство…» Голос Софьи звучал доверительно и спокойно, но по мере того, как воспоминания овладевали ею, как оживали, казалось, навсегда забытые подробности, в ней разжигался внутренний огонь, и в рассказе, поначалу безучастном, проглянули такая тоска и боль, что Алексей весь сосредоточился на повествовании девушки.
