В чем значение этого послания? На этот раз Шамбер решил использовать и личные каналы аббата, и обычную почту. Пусть одно письмо пойдет в Париж непосредственно из Австрии, а дубликат — с почтовой каретой из Варшавы. Уж какая-нибудь депеша точно дойдет до места. Но главный смысл состоял в том, что о содержании письма узнают не только в Париже, но и в Петербурге. Шамбер делал ставку на австрийский «черный кабинет».
Традиция читать чужие письма очень давняя, и теперь уже и не скажешь, из каких таких далей она перекочевала в наши дни. Но государство испокон веков смотрит на эту традицию иначе: читать чужие письма необходимо, поскольку эта практика способствует укреплению власти и помогает избежать многих бед, этой власти грозящих. Поэтому сразу же, как только возникла почта, родилась и практика государственной перлюстрации писем. Далее эта наука совать нос в чужие дела совершенствовалась, а в XVIII веке достигла истинных высот.
И в России существовал свой «черный кабинет». Он появился стараниями канцлера Бестужева, который при помощи перлюстрации смог сокрушить многих врагов России, мнимых и явных, а также извлечь личную выгоду. Неугодного маркиза Шетарди, французского посла и, кстати, любимца Елизаветы, Бестужеву удалось выслать из Петербурга в двадцать четыре часа. И все благодаря тому, что канцлер принес императрице выдержки из депеши Шетарди в Париж. На словах-то маркиз был льстив и угодлив, а в дипломатической депеше разоткровенничался, написал, что государыня проста, ленива, любит простые щи, спит-де где попало и прочая, прочая…
Благодаря «черному кабинету» канцлер Бестужев и продержался на своем посту семнадцать лет. Но если смотреть на историю почт объективно, то в первой половине XVIII века пальму первенства в умении вскрывать чужие письма надо отдать двум государствам: Франции и Австрии. Вот уж где филигранно работали подданные!
Работники этой секретной канцелярии были не просто обеспеченными, но богатыми людьми, правда, жили они в золотой клетке. За их частной жизнью был обеспечен негласный надзор, они дважды принимали присягу, не имели права выезжать из города, поддерживать родственные связи и заводить новые знакомства. В Австрии должность перлюстраторов вообще передавалась по наследству — сына с младых ногтей приучали к тайне и умению ее хранить.
В Париже «черный кабинет» выглядел как неприметный особняк на тихой улочке. Он всегда был заперт, в нем трудились пять-шесть сотрудников — не более. В Австрийской империи сеть почтовой секретной службы была раскинута на более обширном пространстве. Она называлась «Тайная канцелярия кабинета». В крупных городах каждая почтовая станция имела «почтовую ложу». Ложисты, как их называли, проводили тщательную сортировку получаемой корреспонденции, отбирали письма, которые могли представлять интерес. Затем, уже в условиях лаборатории, удалялась печать, с текста снималась копия, затем письмо опять запечатывалось и отправлялось по адресу.
Интерьер секретной лаборатории напоминал подвал алхимика. Стеллажи, пюпитры, колбы, перья, кисти, чернила обычные и бесцветные, горелки. В шкатулках хранились подушечки для оттисков, они изготовлялись из специальной мастики или хлебного мякиша, пропитанного связующим составом. Кроме того, здесь имелись всевозможные печати, бумага любого цвета и формата — всего не перечислишь.
Перед вскрытием письма с его печати мягкой амальгамной пастой аккуратно делали оттиск. Затем, чтобы размягчить печать, письмо укладывали на тонкую решетку над горелкой. Печать удалялась тончайшим лезвием. По прочтении письмо опять запечатывалось точно такой же печатью и покрывалось тем же лаком. Во Франции даже королева-мать жаловалась, что почта беззастенчиво читает ее письма. Шамбер знал все это, был уверен, что и его письмо не оставят без внимания.
Все так и получилось и дало свои результаты. Но об этом после.
4
«Господи, какая отвратительная погода стоит в ненавистном городишке Данциге, а также в пригородах его! В отечестве в марте не в пример веселее. По подоконникам стучит капель, сосульки блестят, как драгоценные сережки. Дороги еще не развезло, по накатанному пути сани сами катятся, а тут хляби, грязи и топи. И какого черта я бросился за солдатами вытаскивать гнусную телегу? Одно название — провиант, а на деле под дерюгой всего лишь гнилые сухари да подмокшая ржаная мука. Изгваздался по самую маковку да еще, идиот, ноги промочил. Теперь жди простуды. И еще жрать охота, а от вчерашнего гуся осталась одна тощая нога».
Так думал Матвей Козловский, валяясь на неприбранной кровати и пялясь в мутное оконное стекло, по которому, резво догоняя друг друга, бежали капли дождя. Слезящееся оконце натолкнуло на мысли о Клеопатре. Сестра вот эдак же умела слезы лить, откуда только в женском организме скапливается столько влаги?
Сейчас Клепка небось не плачет, живет в Отарове и радуется. Славная мыза! Правда, все требовало починки, и сестра, засучив рукава бросилась в работу: полы в угловой комнате перестелить, оконца на пролив пошире прорубить, обои сменить и прибить не абы какими гвоздями, а с медными шляпками, и еще высотой в аршин замострачить панель из темного дерева. Князь Матвей и не предполагал в Клепке такой хозяйственности. Родион только руками разводил и посмеивался — в доме у нас Клепушка хозяйка, как она задумала, так и будет. Сейчас, наверное, сидят в теплой горнице возле печи. Печь у них славная с уступами и колонками, вся изукрашена синим изразцом. Сидят у печи и смотрят на залив. Закатное солнце освещает стволы сосен, лед на заливе бирюзовый. Красиво…
«Погодите, дайте сообразить. Дома ведь сейчас Масленица!»
Матвею представился золотистый, только что снятый со сковороды, блин. Он мысленно расстелил его на тарелке, плюхнул ложку мысленной сметаны и аж застонал от тоски.
Полк Матвея — полевой драгунский — прибыл на позиции без малого месяц назад. Разместились вполне благополучно. Матвей обосновался рядом со штабом в местечке Пруст, в версте от города. Что там ни говори, а квартиры у офицерских чинов вполне приличные. Про солдатское жилье такого не скажешь, но на то и солдат, чтобы полной мерой нести тяготы военной жизни.
Впрочем, солдат тоже жалко. Какое им дело до экс-короля Станислава Лещинского, который укрылся за стенами Данцига и ждет теперь военной помощи от Франции, чтобы вернуть потерянный польский трон.
Командующий русской армией, человек достойнейший, генерал Ласси, не мог привести под стены Данцига большую армию. Несмотря на то что в Польше сейчас находилось пятьдесят тысяч русских солдат, Ласси поставил на осаду мятежного города всего четверть от общего состава. Двенадцать тысяч — это же курам на смех! Откуда взять больше? Варшаву нельзя оголять. Там хоть и признали королем Августа III, но конфедераты, сторонники Лещинского, только и ждут своего часа, чтобы нанести коварный удар.
Кажется, зачем ввязываться богатому Данцигу в польскую смуту? Уже триста лет зовется он вольным городом. Это раньше Данциг подчинялся ордену крестоносцев, а после Грюнвальдской битвы перешел под протекторат Польши и получил большие привилегии. Теперь он сам выбрал себе чиновников, имел право судить своим судом и сам чеканил монеты, был свободен от пошлин и налогов. Город также имел право выбирать польского короля и самостоятельно решать вопросы войны и мира.
