— Зачем? — по-русски спросил Сурмилов и тут же перевел свой вопрос на французский.
— Поверьте, мой визит будет способствовать благу как России, так и Франции. Это вопрос политический.
— А это, голубь мой, не нашего ума дело. Вот если бы ваш визит с их сиятельством способствовал тому, чтобы я получил из Франции знающих виноделие людей, и чтоб приехали они сюда не под конвоем, а по доброй воле, тогда, может быть, я и порадел бы об этой приватной встрече.
— Я думаю, что смогу со временем удовлетворить вашу просьбу, — твердо сказал аббат, хотя не имел ни малейшего представления, как это можно сделать и можно ли сделать вообще. — Возможности католической церкви безграничны, — добавил он для убедительности.
— Так это они у вас там безграничны, а у нас здесь очень даже обнесены забором, — пробормотал как бы про себя Сурмилов и спросил деловым тоном:
— А какие гарантии?
— Мое честное имя, — тут же откликнулся аббат.
На лице откупщика появилось новое, непередаваемое простыми словами выражение. С одной стороны, это лицо словно окаменело, более того, отупело, а с другой стороны, желающий мог прочитать на нем точный ответ: «А на черта мне нужно твое честное имя, если я в твою честность совершенно не верю, как не верю всем католикам».
— Кроме того, я могу в вашем присутствии написать маркизу письмо в Париж, в котором подробно изложу вашу просьбу. Ну как, согласны, рыба карп?
— Да ты что плетешь-то? Какая такая рыба? Это я тебе, дураку, для примера сказал, — по-русски выкрикнул Сурмилов, багровея лицом, но тут же опомнился и вполне сносно перевел свою фразу в подобающих выражениях.
Потом оба весело смеялись. Карп Ильич меж тем крикнул клерка, тот принес бумагу и чернила.
— Пишите письмо маркизу N. И чтоб он прислал не подлецов и проходимцев, которые наврут с три короба, а на деле ничего не понимают в виноделии. Таких я и сам мог найти во Франции, а мне нужны подлинные, крепкие мастера. Вы меня понимаете?
Аббат понимал, но чувствовал себя при этом полным кретином. Как тяжело иметь дело с русскими! Где-нибудь на берегах Амазонии или, скажем, в дебрях африканского континента легче договориться с аборигенами, чем с этой твердолобой породой. Однако перо его бодро порхало над бумагой, и нужные фразы сами собой ложились на лист. В тексте было много недомолвок, но в Париже должны были понять, как трудно работать в России. Здесь нужны особые методы.
Сурмилов посыпал письмо мелким песком из песочницы, дабы чернила скорей просохли, а затем сказал настойчиво:
— А теперь объясните, зачем вам нужно видеть графа Бирона?
— Это не моя тайна, и я не могу ее вам доверить. Более того, я вынужден убедительно просить вас оставить наш разговор в секрете. О нем не должна знать ни одна живая душа.
— Ишь ты! — удивился Сурмилов. — Ни одна живая… Это как же вы себе представляете? Что я вас за руку отведу к их сиятельству, а они будут ждать вас инкогнито под дубом где-нибудь на Крестовском острову?
«Издевается, мерзавец, — подумал в смятении аббат, — этот боров выманил у меня дурацкое письмо, над которым будет хохотать весь Париж, а теперь точит об меня свое слоновье остроумие». А вслух добавил:
— Ваши шутки неуместны, господин Сурмилов. Но одно я вам скажу. В этой встрече их сиятельство Бирон заинтересован больше, чем люди, которые уполномочили меня просить об этой встрече.
— А вот это уже дело! — воскликнул Сурмилов. — Так и объясним. Мол, графу Бирону эти тайны нужны больше, чем вам. Шут его знает, может всесильный и поблагодарит меня когда-нибудь за содействие.
Теперь откупщик говорил очень серьезно, даже перекрестился на икону в углу. У русских лики святых всегда под рукой, они их разве что на деревьях не развешивают.
— Мы так сделаем, господин Арчелли. Я тут разведаю кое-что. Как только у меня появится возможность для конкретного разговора, мой посыльный известит вас письмом. Ждать придется недолго. Если я не смогу вам помочь, то сообщение об этом вы тоже получите своевременно. Как вас найти?
Ох, не хотелось аббату давать свой адрес, но положение было безвыходным. Но, видно, на этот раз Провидение было на стороне Франции. Через два дня утром посыльный явился к Арчелли с письмом, написанным изысканно и строго. Видно, не сам откупщик пыхтел над текстом. Аббат Арчелли приглашался сегодня же в контору на Литейной стороне в десять часов ночи. При себе он должен был иметь загодя написанное объяснение для передачи его Известной Особе. Прописные буквы ясно указывали, что Известная Особа и есть Бирон.
«Ишь как заговорил, — размышлял аббат, шагая к месту встречи. — Был бы прок от твоей учтивости, господин откупщик. А вообще-то зря я обратился к этому фрукту. Граф Апраксин обещал устроить встречу… со временем. Надо было подождать».
Вечером, в назначенный час, Сурмилов сам встретил аббата на пороге и сразу провел его в кабинет. Там уже находился молодой человек, красивый, строгий, если не сказать, мрачный. Одежда партикулярная, скромная, но добротная. При появлении Арчелли он коротко кивнул, после чего отошел к окну и стал внимательно смотреть в прогалину между строений. Арчелли проследил за его взглядом и увидел вечернюю Неву. Ветер дул с залива, по реке шли волны, иные с белым гребнем пены. Погода явно портилась.
— Ну вот, господин аббат. Я со своей стороны вашу просьбу, считайте, выполнил. Мы обязуемся сохранить вашу тайну, — он выразительно посмотрел в спину молодого человека, — но в свою очередь надеемся на вашу скромность.
Сурмилов несколько запинался в словах, словно произносил чужой, выученный наизусть текст, потом пожевал губами, доверительно ткнул аббата в плечо и по-свойски добавил:
— Вы тут потолкуйте без меня. Этому человеку можно доверять. Его зовут Родион Люберов.
7
Странное, очень странное послание получила мадам де ля Мот: Огюст Шамбер просил ее о встрече. Письмо было написано шифром, примитивнейшей цифирью, любой человек, если он грамотен и француз, прочитает в два счета.
Николь не знала, что Шамбер в Петербурге. Когда прибыл, зачем, кем послан — это все были вопросы, которые надо неотлагательно решать. По всем условиям шпионской игры ей надлежало самой знать это. Но странность записки была в другом. Даже сквозь цифры шифра проглядывала какая-то истеричная, надрывная интонация. Он слишком уж настойчиво призывал «сохранить все в тайне», как будто сама Николь этого не понимала, и звал ее на свидание, чтобы «потолковать». Да, да, в русском варианте это так и звучало: не поговорить, не побеседовать, а именно потолковать. Но самым неожиданным было место встречи, это, как говорится, «ни в какие ворота». Шамбер призывал Николь приехать утром в невообразимую рань на Васильевский остров, в музей, называемый Кунсткамерой. Вот так, ни больше ни меньше.
Знала бы Николь, что пришлось пережить за последний год ее старому приятелю, она была бы к нему более снисходительна. Любитель женского пола, как говорят у нас, ходок, он последнее время был лишен женской ласки. Раньше Шамбер всегда чувствовал себя хозяином положения, сейчас же он все время шел у кого-то на поводу. Более всего в поведении кавалер Огюст ценил невозмутимость, считая, что это качество мудрецов, но за последний год он совершенно потерял это качество, злился по пустякам, нарывался на ссоры, был груб с прислугой, словом, вел себя недопустимо. Он давно внушил себе, что не говорит деловому собеседнику правды не потому, что слишком скрытен или, попросту говоря, врун, а потому, что к этому его понуждает профессия. Он дипломат, игрок, человек тайной профессии, слово «плут» (в хорошем значении, то есть хитрец) никак его не смущало. Теперь же он готов был сознаться, что заврался, зарвался, запутался, а выход был один — идти в игре до конца.
