Письмо было в видеоформате, и с экрана ко мне обращались двое пожилых людей, лишь немногим старше моего отца, со смутно знакомыми лицами из почти уже позабытых детских воспоминаний. Они говорили со мной мягко, чуть ли не ласково, но всё же в их словах то и дело проскальзывал упрёк в том, что я встал на сторону человека, из-за которого покончила с собой моя мать и их единственная дочь.
Я был в полной растерянности и не знал, что им ответить.
— Расскажи правду, — посоветовала мне Лина. — Они имеют право её знать.
— Это разобьёт им сердце, — возразил я.
— Нет, Саша, их сердце уже разбито. Они ведь чувствуют то же самое, что чувствовал ты, когда считал, что твоя мать совершила самоубийство.
— А когда я узнал, что её убили, мне стало больно. Очень больно. Ты же видела.
— Да, видела. Но потом тебе полегчало. И когда мы говорили о твоей маме, ты вспоминал её с нежностью и печалью, но без тягостного осадка на душе, без горечи, которую испытывал раньше. Верно? А твои дедушка с бабушкой до сих пор думают, что она бросила их. Расскажи им, как было на самом деле.
Я уже говорил, что Лина не блистала особым умом, но в чувствах людей она разбиралась получше иных умников. Во всяком случае, относительно меня она не ошиблась — правда о маминой смерти, после острого приступа боли и гнева, действительно принесла мне облегчение. Поэтому я послушался её совета.
Полной неожиданностью явилось для меня письмо от родителей Элис, которое Лина обнаружила в седьмой партии корреспонденции. Они сердито вопрошали, где их дочь, и грозились подать на меня в суд.
— И что это значит? — осведомился я, вызвав из библиотеки Элис и предъявив ей гневное послание её родных. — Разве ты не написала им письмо?
— Написала, — спокойно ответила она. — Но так и не послала.
— Почему?
Она пренебрежительно передёрнула плечами.
— Да ну их! Обойдутся. Только не вздумай отвечать им, пусть ещё немного помучаются.
Я, впрочем, давно знал, что Элис не ладит с родителями. Она редко навещала их, обычно довольствуясь одним днём, а в тех немногих случаях, когда они, бывая в Астрополисе, заглядывали к нам, Элис, мягко говоря, не прыгала от радости и старалась поскорее выпроводить их. Но её нынешнее поведение уже граничило с полным бессердечием. О чём я ей и сказал.
Элис вздохнула:
— Ты просто ничего не знаешь, Саша.
— Так расскажи.
— Нет, — упрямо сказала она. — Не хочу об этом говорить.
— А я ведь могу обидеться, — заметил я. — Вспомни: не так давно ты упрекала меня, что я скрывал от тебя правду о своих родителях.
Она покачала головой:
— Это разные вещи. Совсем разные…
3
На тринадцатый день появились первые непроверенные сообщения о том, что на Тянь-Го вроде бы начался массовый призыв резервистов, а в Армии и ВКС отменены увольнительные и объявлен переход в режим экспедиционной готовности. Вскоре эту информацию официально подтвердили разведслужбы сразу нескольких планет, а в земных СМИ проскользнули довольно прозрачные намёки на то, что крупнейшие фармацевтические компании через своё влиятельное лобби усиленно торпедируют ход переговоров ютландской делегации с правительством Земли.
Для всех, кто хоть мало-мальски интересовался политикой, стало ясно: дело идёт к войне, цель которой — контроль над добычей эндокрининового сырья. Если раньше об этом чудодейственном препарате знали лишь немногие, поскольку из-за своей дороговизны и небольшого количества на рынке он был недоступен для широкого использования в медицинской практике, то теперь слово «эндокринин» склоняли все, кому не лень. Появился даже термин «эндокрининовая война».
Известие о готовящейся агрессии Тянь-Го против Ютланда на треть уменьшило поток желающих записаться к нам на службу, но это была именно та треть претендентов, которые раньше забирали свои заявления, когда наши вербовщики сообщали им, что придётся участвовать в войне. Профессиональные наёмники, утратившие было к нам интерес, снова активизировались и стали предлагать свои услуги — теперь уже целыми кораблями и даже флотилиями. Как и прежде, мы вежливо отказывались, а взамен выдвигали контрпредложения — о покупке у них кораблей на выгодных условиях. Многие капитаны-владельцы, подсчитав, что за вырученные деньги они смогут заказать на верфях постройку новых судов такого же класса да ещё останутся с неплохой прибылью, соглашались.
Фирмы, торгующие вооружением, оперативно отреагировали на предвоенную ситуацию и взвинтили цены на свой товар, вернее, на то, что ещё оставалось непроданным, — за прошедшие две недели мы основательно «вычистили» вавилонский рынок, посему торговцам оставалось лишь кусать локти, глядя на ещё находящиеся в их доках, но уже не принадлежащие им корабли. Заключённые нами контракты на доставку судов с других планет пересмотру тоже не подлежали, так как мы уже заплатили за них всю требуемую суму; была, правда, одна попытка содрать с нас надбавку, но в ответ мы немедленно пригрозили судебным преследованием за нарушение условий оплаченного наперёд договора — а на Вавилоне это считалось уголовным преступлением, — и все недоразумения были тотчас устранены.
Министр Новак заявил, что нам следует взять недельный тайм-аут на дальнейшие закупки, чтобы рынок насытился за счёт новых поступлений, а слишком жадные до денег торговцы поумерили свой аппетит. В принципе, мы могли бы платить и запрашиваемую ими двойную цену, но тем самым продемонстрировали бы свою слабость, а вавилонский капитализм — это джунгли, где слабых съедают вмиг. К тому же мы не успевали отправлять уже приобретённые суда, и нам действительно требовался перерыв в закупках, чтобы специалисты из отдела ВПК смогли полностью сосредоточиться на предполётной проверке кораблей, особенно в части функционирования дополнительных излучателей.
На семнадцатый день с Октавии прибыла первая группа «старых служак» из числа участников отцовского путча. Среди них был и Хьюго Гонсалес, что оказалось весьма кстати. Со своим опытом работы в «Интерстаре» он мог заметно усилить наш кадровый отдел. Гонсалес охотно согласился нам помочь, но с условием, что затем получит назначение на один из кораблей в своей прежней должности главного старшины. Нас это вполне устраивало.
Два дня спустя пришло известие, что военная прокуратура Октавии переквалифицировала дело о заговоре из уголовного в дисциплинарное — количество арестованных с каждым днём росло, как снежный ком, и суд над ними мог окончательно подорвать и без того шаткое положение правительства. Взамен начались массовые увольнения — только в первый день «большой чистки» было отправлено в отставку свыше четырёх тысяч офицеров и порядка тысячи прапорщиков, старшин и сержантов.
Обсуждая со мной эти события, коммодор Максимов заметил:
