В ночь длинных ножей и острых зубов нет места любви и состраданию. Победить или погибнуть! Лепарик мужественно продолжал этот беззвучный бой, и Бруно тоже ни единым возгласом не нарушал зловещей тишины. Он сам был рыбой. Счет времени исчез для него, мгновения отмерялись ритмом бросков и вспышек боли, которую удары противника высекали из его ран. Бруно был весь истерзан: укусы Лепарика проделали в нем безобразные дыры, кровь хлестала из груди и из горла, но он видел, что и противник разодран, распорот, весь в ранах и царапинах от его боковых плавников, что удары рыбы становятся неточными, что она вот-вот отключится от источника своего существования. И в это мгновение Бруно прозрел, опомнился и отпрянул. Сознание вернулось к нему и засияло мягким ровным светом, как перламутровая ракушка: он сражается с Лепариком, потому что не может быть одним из толпы, не может раствориться в толпе, даже толпе, не ведающей злобы и ненависти, — любой толпе, не может смириться даже с нингом Лепарика. Но он также не хочет быть оруженосцем толпы. Лепарик еще кидался на него вслепую, боролся за торжество собственного нинга, выплюнул изо рта кровавый кусок, вырванный из руки Бруно, но Бруно уже отступил назад. Рыбы освободили ему дорогу — проход, в точности соответствовавший размеру его тела. Нет, он не хочет предводительствовать, не хочет руководить ими. Никем не хочет руководить. Нет человека, достойного руководить другими существами. Но как он был близок к убийству, к этому тягчайшему из преступлений!.. Он поспешно удалялся от косяка. Его нинг хорош только для косяка из одного человека. Его нинг — это его собственный язык, тайный, неповторимый. Только на нем можно сказать «я» без того, чтобы оно отозвалось жестяным эхом хитрой гулкой ловушки «мы». Бруно высвободился из рыбьих кругов, из этих равнодушных объятий, и застыл, тяжело дыша, вне стаи. Они обернулись и посмотрели на него без всякого выражения. Никто не двигался. Тем временем Лепарик потихоньку пришел в себя. Его нинг окреп и начал достигать Бруно, но уже не проникал в него. Косяк тронулся в путь. Без него. На одну минуту, в последний раз, Бруно охватил прежний страх оказаться покинутым и беспредельно одиноким. Но лишь в силу привычки.
Лососи неторопливо проплывали мимо. В течение нескольких часов перед ним прошли сотни тысяч рыб, и он пропускал их, не двигаясь. Он узнал среди них только Йорика, но через минуту вообще перестал видеть в них рыб и начал различать только клетки большого сложного организма, отделившегося от него: от его прежнего тела. Вся его жизнь промелькнула перед ним, все былое достояние: воспоминания и обрывки позабытых грез. Он оставался на месте почти час и после того, как удалились последние рыбы, — погруженный в невольные печальные размышления от расставания с собой прежним. Теперь все, что он сделает, или подумает, или создаст, будет его по праву. Вдали, на горизонте, топорщились последние напряженные плавники. Вскоре они достигнут больших водопадов реки Спей. Станут подпрыгивать на три или четыре метра, пытаясь преодолеть бурное течение, шлепаться обратно в воду и снова и снова прыгать. Те, что сумеют миновать пороги — обессилевшие, отощавшие, до смерти утомленные, изможденные до последнего предела, — войдут в устье небольшого притока, в котором появились на свет много лет назад. В течение нескольких дней позволят себе отдыхать. Над ними будут жадно кружить птицы, вода почернеет от их множества. В эти считанные дни у них отрастут твердые горбы и дополнительные острые зубы, и тогда начнутся кровавые бои за самок и нерестилища. Тот, кто уцелеет, оплодотворит икру, которую будут метать самки, и тотчас после этого умрет. Бруно знал: слабосильному Йорику не одолеть даже порогов. Лепарик преодолеет их, но будет слишком измучен, чтобы выйти победителем в боях с более молодыми самцами. Не пройдет и нескольких часов, как вся речка наполнится изуродованными, растерзанными трупами лососей. Вся жестокость этого неумолимого пути вырвется вдруг наружу и будет запечатлена на их телах. Хищные птицы склюют их мясо.
Бруно остался один. Старая акула, которая плыла по следам косяка, замерла посреди дороги. Поглядела на массу удаляющихся рыб, на странное существо, от которого исходит запах крови и которое представляется более легкой добычей, и решила удовольствоваться им. С силой нырнула и пропала под водой. Узкая быстрая дорожка протянулась по прямой линии в направлении Бруно, который так ничего и не учуял.
Но тут произошло нечто странное: что-то такое, что я затруднюсь объяснить и что вызывает подлинное смятение в кругах биографов и усердных архивариусов текучей истории: потому что вдруг, без всякой видимой причины, акула была с силой подброшена вверх и забилась в воздухе, как огромная нелепая рыба-птица, беспомощно и весьма потешно хлопающая плавниками и на два голоса трубящая своим гротескным хоботом, похожим на гигантский молот. Через минуту она благополучно шлепнулась обратно в воду, на свое обычное место в хвосте косяка.
Еще несколько мгновений море бурлило и вздрагивало. Бруно почудилось, что он слышит странные звуки, как будто кто-то хлопает в ладоши и удовлетворенно хохочет, как бывает, когда спустят с лестницы надоедливого нахала; маленькие волнушки, которые оказались ближе, чем он, к тому месту, откуда была выброшена акула, с некоторым удивлением отметили злорадный смех, сопровождавшийся сочным похабным ругательством, но отказались поверить, чтобы такая грубая брань могла вырваться из уст их милейшей госпожи. С веселой беззаботностью они столкнулись друг с другом и стали строить различные предположения относительно происшествия, выдвигали всевозможные версии странного поведения акулы, а затем с не меньшим увлечением принялись рассказывать друг другу о всяких лекарственных водорослях, о том, как моряки умеют ориентироваться по полету птиц, о затонувших пароходах и морской болезни… Короче говоря, поменяли тему.
— Ты прекрасно все изложил, Нойман.
— Я старался.
— Да, и довольно точно… Разумеется, кроме ругательства в конце. Ты ведь знаешь, что я никогда не произношу неприличных слов.
— Ты?.. Никто и не говорит, что это ты. Это акула чертыхалась и выкрикивала всякие непристойности.
— Акула? Что ты! Да она не способна — это бревно с трудом отличает собственный хвост от пароходного вин… А впрочем, действительно… Я теперь припоминаю. Ты прав, эти акулы-молоты известны как ужасные сквернословы. — И после минутного молчания: — Знаешь, ты милый. Ты несколько изменился с тех пор.
— Значит, ты готова выслушать продолжение моего рассказа?
— Нет, все-таки не изменился.
— Ну, пожалуйста!
— Рассказывай, рассказывай. Не отказывай себе в таком невинном удовольствии. Я в любом случае не слушаю. Минуточку! Ты забыл! Забыл самое главное!
— Я? Что я забыл?..
— Бруно! Раны. Помнишь? Не притворяйся, ты должен помнить.
— Разумеется. Как это я мог забыть? Ты права. Слушай:
Бруно неторопливо плыл в водах Северного моря. Вся эта безбрежная стихия принадлежала ему от горизонта до горизонта, а он прежде и не догадывался… Всеми своими живыми и мертвыми водами она льнула к его ранам. В ее таинственных туманных лабораториях трудились мудрые крабы и осьминоги, степенные исследователи, умеющие добыть особые вещества из таящихся в глубинах сокровенных запасов. Целебные потоки, призванные из Каспийского и Мертвого морей, прибыли взмыленные и бездыханные после того, как в течение многих дней и ночей протискивались по узким трещинам в толще земли, и со скоростью телеграфа были отправлены, по приказу взволнованной госпожи, в операционную, где опытные хирурги извлекли из них редкостные соли и минералы, необходимые для немедленного заживления ран. Водоросли, которые как будто случайно попадались Бруно по пути, обматывали на минуту его тело и пропитывали его удивительными дезинфицирующими веществами, а потом отпускали плыть дальше и возвращались к своей госпоже, радуясь ее радости. Только два надреза остались на его теле. Две крошечные ранки с двух сторон шеи, в сущности, совсем не ранки, но, скажем, два отверстия, то есть маленькие поминутно разевающиеся рты, а попросту — жабры.
