И вот однажды ночью он пробудился на куче тряпья, которое служило ему постелью в одном из закутков тесного грязного двора, в прежнем страхе и из последних сил потащил себя на ту улицу, где впервые увидел фонарь. Ужасная мысль леденила его сердце. Он остановился возле стены и поглядел вверх. Слабая лампочка по-прежнему высвечивала узкий круг тротуара и мостовой. Но Арутюн понял, что в действительности не видит света, а ощущает лишь плывущий в необъятном пространстве Вселенной пыльный аромат золотистых апельсинов. Он постарался покрепче утвердиться на дрожавших от слабости ногах, распрямил плечи, как делал это перед каждым сложным трюком в своих представлениях. Он должен был выдержать еще одно непременное испытание: снова увидеть свет фонаря. Не было никакого смысла в том колоссальном усилии, которое он предпринял, если не удастся вернуть и прежнюю действительность, обыденную, привычную действительность, которую он воспринимал посредством своих пяти чувств. Одно долгое мгновение ничего не происходило, и Арутюн покрылся холодным потом. Но тут перед ним постепенно обозначился мутный, болезненный свет. Он обрадовался ему, как терпящее бедствие судно радуется выступившему из тумана прожектору спасательного судна. Теперь он знал, что его борьба завершилась успехом: он может выбирать для себя любой мир, в котором пожелает пребывать, — как человек, для собственного удовольствия и развлечения листающий обширный каталог заманчивых товаров. Он почти полностью освободился от привычных пут чувственного восприятия. Его собственный красный цвет принадлежал ему по праву. Точно так же, как запахи земли, прикосновение ладони к древесной коре, неприхотливые звуки губной гармошки, доносившиеся из какого-то окна, и вкус дождевых капель. Он представлял собой, по словам Аарона Маркуса, «воскрешение само собой разумеющегося. Самоучитель чувств». Теперь он мог бы наконец быть счастлив, если бы только все вокруг столь безнадежно не перепуталось и не пришло в негодность.
— Что перепуталось? — прорычал в раздражении Найгель, который в последние полчаса с неподдельным вниманием прислушивался к рассказу.
— Война, — разъяснил ему Вассерман, — война смешала все карты. Сам рассуди и скажи. Ведь первые затруднения Арутюна начались, когда старая действительность, которую он помнил, стала делаться все более и более абсурдной и не поддающейся объяснению. Как будто и она, действительность, начала вторгаться в область фантастики и расползаться по полям безумия. Улицы, по которым он бродил, выглядели куда более пустынными, чем обычно. Он улавливал странные разговоры: вокруг то и дело толковали о людях, которые исчезли из гетто, были отправлены в такие места, откуда не возвращаются. Арутюн отказывался верить своим ушам. Он думал, что это его новый талант издевается и насмехается над ним: людские голоса, которые он слышал, изрекали абсолютно невероятные, нелогичные вещи, совершенно не совместимые с нормами того привычного мира, который он знал. Они сообщали о надежно закупоренных помещениях, с потолка которых стекает странный газ или дым, убивающий тех, кто находится внутри. Человек, которому удалось бежать из такого места, стоял на углу двух улиц на старой бочке из-под сельди и рассказывал прохожим про то, что там творится. Он рассказывал о печах, в которых сжигают сотни и тысячи трупов. О медицинских опытах, когда врачи умышленно заражают здоровых людей раком и другими неизлечимыми болезнями; он клялся, что собственными глазами видел, как с живого человека сдирают кожу, чтобы сделать из нее абажур для лампы. Он сказал, что слышал и такое, будто бы там варят мыло из трупов. Арутюн догадался, что что-то испортилось в его механизме восприятия звуков: очевидно, какое-то несчастье приключилось с его ушами или его мозг неправильно истолковывает слова, которые люди произносят. Но и зрение начало подводить его: когда человек поднял руку, чтобы поклясться, что каждое его слово — чистая правда, Арутюн увидел номер, вытатуированный у него на руке. Это выглядело так, словно кожа покрылась зеленоватой сыпью в форме цифр. Арутюн убежал оттуда, но глаза его унесли увиденное с собой. Слишком долго он был отключен от действительности, не видел происходящего вокруг, и теперь чудовищные картины больно били по его нервам. Люди, которые остались в гетто и голодали, как и он, преображались в какие-то неведомые мистические существа: кожа их сделалась синюшной, ногти загрубели и стали похожи на звериные когти, тела опухли, лица огрубели и застыли, как маски. Арутюн смотрел на них и не верил своим глазам: лица и руки женщин покрывались жесткими колючими волосами. У некоторых волосы начинали расти даже на веках. Ресницы весьма удлинились и выглядели как темные крылья огромных ночных бабочек. Все это сделал обыкновенный голод, но Арутюн этого не понимал. Он был отключен от реальности, во всем ему чудилось нечто опасное и подозрительное. Нередко во время ночных блужданий по темным улицам гетто перед ним вставали фантастические животные: маленькие разноцветные крылатые лошадки; лесные гномики с полными котомками драгоценных камней, поблескивающих в свете луны; бесчисленные ведьмы и Золушки; громадные единороги, жар-птицы, птицы Феникс и Питеры Пены — все спешили ему навстречу, вспыхивали и исчезали, сталкивались на ходу и на лету, взмывали над тротуарами и бесследно растворялись в воздухе. Это были, разумеется, галлюцинации, видения, порожденные фосфоресцирующими брошками и булавками, которые изготовлял и продавал один из евреев гетто, убеждавший покупателей предотвратить таким образом нежелательные столкновения на погруженных в темноту улицах. Арутюн ничего не знал об этом изобретении. Он был насмерть перепуган. Он смутно ощущал, что где-то там, в глубинах Вселенной, появился фокусник более ловкий и успешный, чем он сам, и хотя он тоже использует самые простые и бесхитростные приемы, доступные человеческому разумению, но делает это с непостижимым коварством — владея некой неведомой грозной формулой, совмещает и скрещивает их друг с другом, накладывает друг на друга таким образом, что в результате возникает нечто неправдоподобно гибельное и отвратительное. Ужас охватил Арутюна. Он принялся лихорадочно листать свой огромный каталог, но никак не мог сообразить, в каком из разделов и на которой из страниц следует искать старую привычную действительность, которую хоть и с трудом, но еще помнил. Он ни в чем уже не был уверен. Покачиваясь и спотыкаясь, из последних сил тащился он по пустынным улицам. Чудом спасался от облав. Объявления, развешанные по стенам, извергали из себя режущие слух, дикие, устрашающие вопли. Он едва не задохнулся от зловонья непереносимой обиды, которую испускал желтый матерчатый лоскут, втоптанный в жидкую грязь. Временами он начинал скулить и подвывать. Неожиданно в душе его сам собой зазвучал церковный гимн, который он помнил с детства. Но в ту же минуту он услышал топот солдатских сапог и в силу инстинкта преследуемого животного юркнул в какой-то двор. Во главе отряда шагал низенький пожилой мужчина. Это был Генрих Лемберг из Кельна, по профессии парфюмер. Немцы доставили его в Варшавское гетто, чтобы он с помощью своего чрезвычайно развитого обоняния обнаруживал подземные убежища, в которых скрываются евреи. Лемберг учуивал их по тончайшим, едва ощутимым запахам варева, доносившимся из чрева земли. Арутюн ничего не знал об этом. Он только видел небольшого человечка, поспешно шагающего впереди отряда стражников и как будто что-то вынюхивающего, беспрерывно по-собачьи вертя носом по сторонам. Перед каким-то домом Лемберг остановился, старательно, широко раздувая ноздри, принюхался и издал короткий победный клич. Стража выломала дверь ближайшего дома, и через несколько минут солдаты вернулись, волоча за собой по ступеням небольшое семейство: отца, мать и двоих крошечных детей. Они застрелили их всех тут же на месте. Ободренный успехом отряд двинулся дальше вслед за парфюмером, обладающим столь удивительным чутьем. Арутюн понял, что зло захлестнуло и поглотило его целиком: даже он, со всем своим жизненным опытом и всеми своими потрясающими способностями, не мог предположить, что один человек может вынюхивать, как пес, другого человека. Ему стало ясно, что никогда он не поймет этого нового мира, но и старый искать бесполезно. Он изгнан отовсюду. Он выл от страха, продвигаясь обратно — одна нога на тротуаре, другая на мостовой. Слезы в его глазах казались фиолетовыми, фосфоресцирующими, он чувствовал их холод и металлический привкус. Все нити оборвались. Арутюн снова был маленьким насмерть перепуганным мальчиком, пытающимся укрыться от великого бедствия в далекой пещере на краю мира. И вновь, как и тогда, его спас Отто Бриг, в поздний ночной час возвращавшийся в свой зоосад после утомительного бесплодного блуждания по улицам еврейского гетто в поисках искусных мастеров, которые могли бы, как он выражался, «подойти нам». Арутюн со слезами облегчения упал в его объятья. Отто, по крайней мере, не изменился. Даже двадцать (или сорок) лет, минувшие с их последней встречи, и все ужасы этого безумного мира оказались не в состоянии изменить внешность такого человека, как Отто. Оба долго молча стояли обнявшись и, не стыдясь, рыдали. Арутюн стыдливо слизнул языком слезу со щеки Отто и заплакал еще пуще от радости: слеза, благодарение Богу, была соленой — в точности такой, как и полагается быть слезам. Так Арутюн вернулся в команду «Сыны сердца». С тех пор, кстати, Отто не прекращал поддерживать его в действительно кошмарные дни. Отто, как никто, умел помочь и поддержать: точно так же, как он позволял Фриду погрузиться в свои голубые глаза, чтобы увидеть в них Паулу и собраться с силами, так и по просьбе Арутюна готов был в любую минуту оплакать старый исчезнувший мир: всякий раз, как Арутюн предпринимал безнадежную попытку вернуть прежнюю действительность и она рассыпалась у него на глазах, достаточно было нескольких соленых слез Отто, чтобы пожилой армянин успокоился. Честно говоря, это не стоило Отто большого труда, ведь он был из тех людей, про которых сказано, что у них глаза на мокром месте.
