Но на этот раз заключенный не послушался. Он приблизил к полицейскому свою крупную голову. Что происходило между ними в этот миг? Это была борьба взглядов: один взгляд вонзался, другой пытался увернуться. Заключенный все ближе наклонялся к полицейскому и, хотя полицейский старался не смотреть на него, весь изогнулся, чтобы заглянуть ему в глаза, прямо навис над ним.
— Послушай… Дай мне уйти, — еле слышно проговорил вдруг заключенный.
— Замолчи! — задыхаясь, простонал полицейский. — Замолчи и смотри в окно! Не мне в глаза, в окно!
— Дай мне уйти, — повторил заключенный уже по-другому, протяжно, медленно, точно нащупывая дорогу. — Я не виноват… Ты же знаешь, у меня не было выбора…
— Это ты расскажешь в суде, — процедил полицейский сквозь зубы.
— Сделай доброе дело. Дома у меня малютка-дочь.
— У меня тоже! Смотри в окно.
Но заключенный впился в полицейского взглядом и мало-помалу заставил того повернуться. Полицейский пытался сопротивляться. Страшное и тяжелое это было зрелище. Я видел, как он старался спрятать лицо, сутулил плечи, чтобы укрыться от глаз заключенного. Но заключенный был сильнее и смотрел уверенно и настойчиво. Он сверлил полицейского взглядом, и тот постепенно сдался: задышал глубже, опустил плечи, смерил заключенного долгим взглядом и пару раз по-детски хихикнул. Глаза у него стали усталыми, сонными, устремленными вдаль…
— Тяжелый у тебя был день, Авигдор… — проговорил заключенный мягко, успокаивающе. — Ловил меня, бегал по всем закоулкам, приглядывал за мной, кричал на меня, все-то время служил закону…
Рот у полицейского приоткрылся, глаза подернулись пленкой.
— Слугой закона быть нелегко, — ласково шепнул ему заключенный, — ни секунды покоя… За все ты в ответе…
Я почувствовал, что у меня у самого открывается рот. Отец говорил слово в слово то же самое! Возвращался вечером с работы, падал на кровать и повторял вот эти самые слова то мне, то себе самому: жаловался, что за все он в ответе и что нет ни секунды покоя. В такие минуты я думал, что будь у нас мама, она бы сейчас подошла к нему и помассировала сведенную шею, но у нас была только Габи, и на это она не отваживалась.
Заключенный быстрым движением положил руку на пояс спящему полицейскому и вытянул большую связку ключей. Выбрал из десятка один, сунул его в замок наручника и с удовольствием поболтал в воздухе освободившейся рукой. На запястье остался глубокий красный след.
— Ради одного только этого мига стоило походить в наручниках, — сообщил он мне.
Потом он снял свою полосатую рубаху и арестантскую шапочку и положил их на сиденье рядом со мной. Меня будто парализовало. Было очевидно, что он собирается сбежать, сбежать прямо у меня на глазах, а я, со всеми своими знаниями, опытом и отцом-полицейским, не мог и пальцем пошевелить!
— Подержи-ка минутку, — вежливо попросил заключенный и вложил мне в руку черный пистолет, снятый у полицейского с пояса.
Я тут же узнал его. Табельный револьвер «уэмбли». У папы был такой, служебный, я тыщу раз держал его в руках. Даже сам стрелял из него холостыми патронами на полигоне. Но в такой ситуации — с пистолетом в руках наедине с настоящим преступником — я оказался впервые. И что я мог сделать? Убить его? Палец у меня дрогнул, коснулся спускового крючка и отпрянул. С какой стати мне в него стрелять? Что он мне сделал? Сейчас я был бы счастлив уже снова увидеть круглую физиономию дядюшки Шмуэля. Я бы сам бросился ему в объятия и превратился в живой памятник педагогике до конца дней своих.
— Вот спасибо, — сказал заключенный, взял у меня пистолет и сунул его в кобуру на поясе. Потом осторожно, будто раздевал спящего ребенка, расстегнул на полицейском рубашку. Полицейский, этот Авигдор, остался в майке и даже не подумал проснуться. Его трогали, двигали, раскачивали из стороны в сторону — а он продолжал спать! Черт-те что. Я подумал об отце: за несколько десятков лет службы он ни единого разу не опоздал на работу и всегда, даже с температурой, участвовал во всех опасных операциях. А этот…
Сломался.
Заключенный быстро надел на него полосатую рубаху и полосатую арестантскую шапочку. Освободился от цепи с ядром и повесил ее на ногу полицейскому. С трудом втиснулся в форменную рубашку полицейского, натянул его фуражку и подошел к окну.
«Хороший сыщик умеет думать как преступник». Это я тоже знал. И знал, что будет дальше. Сейчас он откроет окно и спрыгнет с поезда на ходу, и сбежит, переодетый. Я сказал себе: «Действуй!» и скомандовал: «Вперед!»
И ничего не произошло.
Заключенный еще несколько секунд полюбовался горными пейзажами, вдохнул полной грудью воздух свободы и снова уселся рядом со спящим полицейским. Неохотно сунул руку в расстегнутый наручник, свисающий с руки спящего, и с некоторым трудом защелкнул его на запястье. Эти двое снова оказались прикованы друг к другу.
— Вставай! Просыпайся! — заключенный вдруг грубо толкнул полицейского в плечо.
Тот вздрогнул, проснулся и начал растерянно оглядываться.
— Что случилось? Что я сделал? Я не делал ничего плохого!
— Ты спал! — воскликнул бывший заключенный с упреком.
— Не спал я… — пробормотал полицейский, и замолчал, и растерянно потрогал наручник. Потом опустил руку и коснулся железной цепи на ноге. Он печально провел по ней пальцем, дошел до ядра и замер, потрясенный. Молча наморщил лоб, будто припоминая что-то. Дальше — больше. Несколько секунд он сидел так, ослабший и обмякший, как мешок, а потом поднял покорный взгляд к человеку в форме, сидевшему рядом.
— Дай мне уйти, — прошептал он.
— Замолчи! — пролаял заключенный.
— Я ни в чем не виноват, — взмолился бывший полицейский, — ты же знаешь…
— Это ты расскажешь в суде, — равнодушно отрезал здоровяк.
— В суде?.. — Полицейский смолк, съежился, даже усы у него поникли. Прямо удивительно, как ему идет быть заключенным, подумал я. Это была самая умная мысль, на какую я был способен в тот момент.
— Сделай доброе дело, — снова начал он с жалкой улыбкой, — дома у меня малютка-дочь…
— У меня тоже! — отрезал бывший заключенный и взглянул на часы: — Встать! Смирно! Времени у нас в обрез!
— Куда мы идем? — побледнел полицейский.
— В суд! Вперед, шагом марш! — скомандовал заключенный.
— Вот так сразу… — прошептал полицейский, спотыкаясь. Здоровяк-заключенный вывел его, подталкивая перед собой, из купе, и закрыл дверь. Вот и все. Я сидел, не смея шевельнуться. Физиономия бывшего заключенного появилась еще раз за стеклянной дверью — широкая, довольная, приятная вообще-то физиономия. Заметив, что я смотрю на него, он прижал указательный палец к усам — мол, не проболтайся о том, что видел. Мелькнул и исчез. Теперь точно все.
Это был нелегкий момент. Даже сейчас, спустя почти тридцать лет, мне непросто об этом вспоминать, и, чтобы немного развеяться, я вам пообещаю вот какое нововведение: начиная со следующей главы, каждой главе я буду давать имя. Чтобы было понятно, о чем там пойдет речь. Ну, или прозвище.
