Пока Анна Леопольдовна распутывала весь этот клубок сентиментальных противоречий, окружающие ее люди думали только о политике. Когда пал Бирон, Миних получил пост первого министра и сто семьдесят тысяч рублей в качестве вознаграждения за оказанные при государственном перевороте услуги. Теперь он стал вторым лицом мужского пола в империи – после отца императора-младенца Антона-Ульриха. Однако самого герцога, в конце концов, стал раздражать этот поток благодеяний по отношению к Миниху, ему показалось, что супруга несколько перегибает палку, благодаря всего лишь государственного служащего, да, довольно активного и действенного, но уж слишком низкого происхождения. Герцог был единодушен в критике Миниха с другими господами, чье самолюбие было ранено распределением доходных местечек. Среди тех, кто считал себя обойденными и обиженными властью, были Лёвенвольде, Остерман, Михаил Головкин. Они жаловались на то, что им досталась роль подчиненных, в то время как регентша и ее супруг столь многим им обязаны, и возлагали ответственность за эту несправедливость и ущемление своих прав, естественно, на всемогущего Миниха. Но надо же такому произойти: фельдмаршал, жертва внезапно свалившегося на него недомогания, вынужден некоторое время оставаться дома, в постели. Как было не воспользоваться столь нежданной улыбкой фортуны? Остерман и пользуется, не дожидаясь другого, такого же удобного случая: он торопится, без всякого предупреждения, занять место своего главного врага, завладевает его бумагами, отдает приказы от имени первого министра. Едва поднявшись, Миних хотел было снова взять в свои руки бразды правления, но оказалось – слишком поздно! Остерман уже заменил его везде, он не упускает из рук добычу, и вот уже Анна Леопольдовна, с помощью неизменной советницы Юлии Менгден, приходит к выводу, что наступил вожделенный момент потребовать назад все свои права, ведь у нее в качестве надежного тыла, ангела-хранителя и защитника есть Остерман! Для поддержки внушенного им Анне Леопольдовне намерения «оздоровить монархию» этот последний предлагает искать опору и даже субсидии за границами империи.
Начинаются запутанные переговоры между Санкт-Петербургом и Англией, Австрией, Саксонией – делаются попытки заключить союзы, не имеющие завтрашнего дня. И в конце концов приходится признать очевидное: никто в европейских государственных канцеляриях больше не верит в эту Россию, которую несет неведомо куда. Она – как корабль без руля и без ветрил, корабль, у которого нет на борту капитана. Даже из Константинополя исходит угроза: Франция, вступив с Турцией в тайный сговор, заставляет опасаться нападения.
Оставленные в стороне от хода внешней политики с ее бесчисленными интригами, высшие армейские чины были все-таки сильно огорчены и даже чувствовали себя униженными тем, что родина держит их в отдалении от международных «разборок». Дерзкие выходки и капризы Линара, возомнившего себя всемогущим после женитьбы на Юлии Менгден, женитьбы, состряпанной в дворцовых прихожих, мало-помалу прикончили и ту небольшую симпатию, которую еще испытывали по отношению к регентше простой народ и средней руки дворянство. Гвардейцы (солдаты императорской гвардии) упрекали ее в пренебрежении к военному сословию, и даже самые скромные из ее подданных удивлялись тому, что Анна Леопольдовна, в отличие от других цариц, никогда не прогуливается свободно по улицам города. Говорили, что она одинаково презирает как улицы, так и казармы, и что она чувствует себя в своей тарелке, только находясь в салонах. А еще говорили: регентша так охоча до удовольствий, что носит везде, кроме официальных приемов, одежду без пуговиц – чтобы побыстрее скинуть эту одежду, когда любовник придет к ней в спальню. Зато ее тетка, Елизавета Петровна – вот та, хотя и находится большую часть времени в наполовину желанном, наполовину вынужденном изгнании, далеко от столиц, – она склонна к прямым и простым человеческим отношениям, она даже ищет контактов с толпой. И действительно, пользуясь каждым удобным случаем, эта истинная дочь Петра Великого во время своих редких посещений Санкт-Петербурга с удовольствием показывалась на людях, ездила по городу в открытом экипаже или верхом, отвечала на приветствия зевак ангельской улыбкой и изящным жестом затянутой в перчатку руки. Ее поведение было таким естественным, таким непосредственным, что каждому, мимо кого она проезжала, казалось, будто она разрешает ему поделиться с ней своими радостями и горестями. Рассказывают, что находившиеся по увольнительной в городе солдаты, ни минуты не колеблясь, прыгали на полозья ее саней, чтобы прошептать на ушко комплимент… Между собой они называли ее матушкой. Она знала об этом и гордилась таким званием так, будто оно было еще одним высоким титулом.
Одним из первых, кто оценил по достоинству авторитет царевны у простонародья и не самой знатной аристократии, был французский посланник маркиз де Ла Шетарди. Он очень быстро понял, какие выгоды сможет извлечь для своей страны и для себя лично, завоевав расположение, а то и дружбу Елизаветы Петровны, и тут же приступил к делу. Так сказать, дипломатическое обольщение… Операция была проведена блестяще, а помог Шетарди ее провести постоянный врач великой княгини (впоследствии лейб-медик императрицы) Арман Лесток – француз по происхождению, приехавший в Россию из Ганновера: предки его обосновались в Германии после отмены Нантского эдикта. Этот пятидесятилетний человек, равно известный профессиональным мастерством в медицине и полнейшей безнравственностью в частной жизни, знал Елизавету Петровну еще с тех пор, когда она была никому не известной чувственной, восприимчивой и кокетливой девочкой.
Маркиз де Ла Шетарди нередко обращался к Лестоку, желая проникнуть в тайны перемен настроения царевны или разобраться в оттенках и изгибах российского общественного мнения. И вот что получалось из сообщений врача: в отличие от тех женщин, которые до сих пор владели российским престолом, Елизавета Петровна просто обожает Францию! В детстве она учила французский язык и даже танцевала менуэт. Пусть она мало читает, зато по-настоящему ценит дух нации, которую называют разом и мужественной, и фрондерской, и легкомысленно-фривольной… Наверное, царевна не может забыть, что еще совсем девочкой была просватана за Людовика XV, прежде чем побывать – с небольшим, надо сказать, успехом – сначала невестой принца-епископа Любекского, а потом Петра II, – оба они слишком рано умерли… Вероятно, ослепительный Версаль продолжал царить в ее воображении, несмотря на все любовные разочарования. Те, кто восхищался ее грацией и изумительной живостью на пороге и за порогом тридцатилетия, утверждали, что, несмотря на ее полноту, «она возбуждает всех мужчин», что она «легка на подъем» и что – стоит ей появиться, сразу как будто французская музыка заиграет…
Саксонский дипломатический представитель Лефорт писал о ней, мешая раздражение с почтением: «Казалось, что она рождена для Франции, раз любит только фальшивый блеск».
Английский посланник Финч, со своей стороны, отдавая должное живости царевны и ее боевому задору, находил, что она «слишком дородна, чтобы состоять в заговоре».
Тем не менее склонность Елизаветы Петровны к изыскам моды и французской культуры в целом не мешала ей обнаруживать вкус и к чисто русской неотесанности, когда речь заходила о ночных увеселениях. Еще даже и не получив официального статуса при дворе племянницы, она взяла в любовники малороссийского простолюдина, приписанного в качестве певчего к дворцовой домовой церкви, – Алексея Разумовского. Прекрасный глубокий голос, атлетическое сложение и грубость требований этого спутника жизни тем больше ценились ею в спальне, оттого что сменяли царившие в салонах любезности и жеманство. Жаждущая одновременно и простых плотских наслаждений и модного в те времена притворства, великая княгиня повиновалась своей природе, смиряясь с ее противоречивостью. Простодушный и чистосердечный Алексей Разумовский любил выпить, с удовольствием это делал, а когда сильно перебирал, начинал орать во весь голос, выбирая самые грубые выражения, и расшвыривать мебель, а его царственная любовница, хотя и наблюдала за всем этим не без страха, скорее, все-таки сильно забавлялась вульгарностью своего друга сердечного. Придирчивые советники царевны, признавая за ней право в интимной жизни делать все, что она хочет, рекомендовали тем не менее быть поосторожнее или, по крайней мере, чуть-чуть сдержаннее, чтобы не разразился скандал, способный очернить ее. Однако и оба Шуваловых – Александр и Иван, и камергер Михаил Воронцов, и большинство приверженцев Елизаветы Петровны – все вынуждены были признать, что как в казармах, так и на улицах отголоски этой связи дочери Петра Великого с человеком из народа обсуждались не просто снисходительно, но даже и с доброжелательством. Так, словно люди «низов общества» были ей благодарны за то, что она не пренебрегла одним из них.
