Генерал Васильчиков спрашивает у царя о его намерениях. Александр едва слушает его. Взволнованный отголосками прошлого, он вновь видит перед собой друзей далекой юности: Сперанского, Лагарпа, Чарторыйского, Негласный комитет… Воспоминания о благородных порывах молодости на миг опьяняют его. И в этот миг он не узнает самого себя. Какая пропасть разделяет юнца, предававшегося либеральным мечтаниям, и зрелого и печального мужа, держащего в руках этот обвинительный акт! Наконец он произносит: «Дорогой Васильчиков, вы служите мне с начала моего царствования, вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии и заблуждения». И после долгого молчания добавляет: «Не мне их судить».
Глава XV
Таганрог
Александр, так любивший в молодости общество дам, в зрелом возрасте совсем к ним охладел. За годы войн с Наполеоном он отдалился от любовницы, красавицы Марии Нарышкиной. С тех пор она в сопровождении княжеской свиты много путешествовала по России и Европе, пережила немало любовных приключений, утратив над Александром «власть привычки».
[82]
Когда ему сообщили, что она возвращается в столицу, он, желая успокоить своего духовного наставники Кошелева, пишет ему 7 мая 1818 года: «Не откладывая, хочу сказать несколько слов о приезде в Петербург мадам Нарышкиной. Вам хорошо известно мое душевное состояние, и, надеюсь, Вы не станете за меня беспокоиться. Скажу больше, если бы я по-прежнему был светским человеком и остался совершенно равнодушным к этой особе, в этом не было бы моей заслуги после всего того, что она себе позволила. Сердцем и душой я весь Ваш и вверяю себя нашему Божественному Владыке». Осененный благодатью и, вероятно, душевно надломленный, он не поддается более обольщениям плоти. Присутствие бывшей фаворитки вызывает у него лишь стесненность и чувство вины. В своем белом платье, со знакомой улыбкой на устах и привычным ароматом духов она олицетворяет соблазны греховного мира, к которому он больше не принадлежит. Когда она обращается к нему в прежнем игривом тоне, он отвечает ей словами о нравственном возрождении под сенью креста. Их связывает только дочь, Софья Нарышкина. У Александра нет детей от императрицы, и он души не чает в этой восемнадцатилетней девушке, прелестной, изящной, образованной. Она не подозревает о своем происхождении и готовится выйти замуж за графа Шувалова. Но ее здоровье подорвано, болезнь – чахотка – быстро развивается. Каждый день, утром и вечером, фельдъегерь доставляет царю в кабинет известия о течении болезни. 23 июня 1824 года, когда Александр собирается на ученья гвардейской артиллерии, ему передают роковое сообщение. Он заливается слезами. Он так рыдает, что, по свидетельству доктора Тарасова, его рубашка на груди становится мокрой. Спустя четверть часа он справляется с собой, облачается в мундир, велит седлать коня и едет на смотр. На следующий день он пишет Аракчееву: «Не беспокойся обо мне. Воля Божья, и я умею ей покоряться. С терпением переношу я мое сокрушение и прошу Бога, чтобы Он подкрепил силы мои душевные». Отослав письмо, он сам едет в Грузино, где, пытаясь смягчить свое горе, осматривает военные поселения – любимое детище, предмет его гордости. Он намерен закрыть в этом раю дисциплины кабаки и всерьез обсуждает эту проблему с Аракчеевым. «Надеюсь на Всемогущего, что позволит и поможет привести сие к желаемому концу», – говорит он ему.
Все-таки удовольствие, которое ему доставляет наблюдение за работой солдат-трудяг, не помогает забыть об очаровательной Софье, унесенной в могилу накануне свадьбы. Странным образом горе сближает его не с бывшей любовницей, а с женой. Как будто бы Господь, покарав его, указует ему вернуться на стезю законного супружества. Елизавета, как всегда все понимающая, оплакивает вместе с мужем смерть ребенка, которого ему родила другая. Она тоже образумилась, не ищет мужского поклонения, поставила крест на его и своих изменах и видит смысл жизни в примирении с супругом и в супружеском согласии. Увядшая, исхудавшая, с лихорадочно горящими глазами, с проступившей на лице сетью красных прожилок, она знает, что безвозвратно утратила женскую привлекательность, и надеется удержать Александра лишь душевной чуткостью. «Я знаю, что с моим лицом мне не на что рассчитывать, – говорит она. – Остаток моего кокетства я посвящаю лишь морали».
Действительно, после долгого периода взаимного отчуждения царь только возле нее обретает чувство защищенности. Давно угасшую любовь заменяет нежность. Супруги часто проводят время вдвоем в Царском Селе. Елизавета пишет матери: «В это время года на моей половине очень холодно, к тому же она отделена от половины императора еще более холодными залами, и поэтому он уговорил меня переселиться в его апартаменты и занять три отделанные с безупречным вкусом комнаты. Очень трогательной была борьба двух наших прекрасных душ, пока я не согласилась принять от него эту жертву. На следующий день после обеда и до наступления ночи мы с ним катались в санях, а потом, по его желанию, я устроилась в его кабинете, а он занимался своими делами».
Не всем нравится это новое сближение императорской четы и их взаимное согласие, ибо, находя удовольствие в обществе императрицы, император отдаляется от двора и все чаще пренебрегает требованиями придворного этикета. В Зимнем дворце Елизавета, желая избежать любопытных взглядов, выбирает укромные коридоры, чтобы незаметно проскользнуть в покои императора. Но влечет их друг к другу вовсе не страстное чувство. Они вместе читают Библию, откровенно говорят о семейных делах, обсуждают политические вопросы. Во время этих бесед она – воплощенная мягкость, он – воплощенная предупредительность. «Можно подумать, – пишет она матери, – что я похваляюсь тем, что предписывают божеские и человеческие законы, но соперничество в императорской семье нередко ставит меня в положение не то любовницы Александра, не то его тайной супруги».
Такая рассудительность заставляет маркграфиню Баденскую усомниться в способности ее просветленного Господом августейшего зятя «испытывать плотские порывы». Она напрямик спрашивает об этом у дочери, но Елизавета чувствует себя счастливой и без мужских атак своего супруга. Когда царь уезжает в одну из своих инспекционных поездок по империи, она безутешна: «И вот я снова одна, совсем одна в кругу этой семьи, где нет и тени привязанности ко мне». А он пишет, как огорчен, что ее нет с ним в Москве, и она радуется, точно юная пансионерка: «Он говорит, что желал бы видеть меня рядом с собой. Увы! Я ничего лучшего и не желаю, и так легко было бы это исполнить».
В начале 1824 года жестокая лихорадка приковывает его к постели. Болезнь обостряется рожистым воспалением на левой ноге, ушибленной при падении с лошади. Елизавета, полная сострадания, счастлива, что может окружить супруга нежными заботами, выказав всю свою преданность. Целые часы она проводит у изголовья больного, не отводя взгляда от его искаженного болью лица. 31 января она пишет матери: «Позавчера император сказал мне вещь, очень приятную моему сердцу, которой, мама, я могу поделиться только с вами. Он сказал: „Вы увидите, что я вам обязан выздоровлением“. Его мучают головные боли, и он считает, что впервые сносно провел ночь благодаря подушке, которую я ему подложила под голову». И еще: «Эти часы испытаний пролетели незаметно, потому что император выказывал истинную привязанность ко мне; он охотно принимал мои услуги, позволял мне бодрствовать возле него, когда он спал, и подавать ему завтрак».
