«Шамбала! Шамбала!» – горланили янки, высовываясь из внедорожников, приветствуя Рампу бейсболками и кинокамерами.
Так являлись Тибету, время от времени, разные экспедиции, которые, по существу, могли лишь толочь воду в ступе. Тонг Рампа забавлял подобных исследователей своей походкой. Он торопился, лишь иногда останавливаясь, чтобы съесть засохшую лепешку или пожевать чуть только подвяленное мясо.
Ночами Рампа начинал чувствовать – над Тибетом бьется и гудит неведомый и тревожный колокол: «Гонг! Гонг!» И в тот момент Рампа шептал заветную мантру, значение которой давно утеряли прадеды: «Лакмури Тон Чон Го». А соленые озера попадались все чаще. Высота давала о себе знать даже привычному горцу – кровь постоянно толкалась в носу, каменеющий от сукровицы песок забивал ноздри. То и дело выковыривая его, Тонг Рампа пересек долину Страха и плато Десяти Смертей, где не раз спотыкался о кости неведомых животных. В долине Гом-па, просоленной, словно вобла, в которой даже пыль, катимая ветром, превращается в колючие шарики, он вообще спал в окружении человеческих черепов.
Наконец Тонгу явились хребет Лоунгма и три заветные долины. Он благополучно миновал их и в феврале 1993 года, выпуская облачка пара, открыл для себя Параянг.
Вскоре тибетец Тонг Рампа отважно прошел между двумя озерами. Одно из них выплескивало волны и крутило над собой вечный ветер. Это было озеро демонов Ракшас, где отсиживался не какой-нибудь безымянный чертенок, а сам демон Симбу-Тсо. Другое – благословенное паломниками озеро Мансаровар – напротив, катило спокойные святые воды. Озеро Смерти и озеро Жизни так взволновали путешественника, что он прокричал в безмятежное небо: «Лакмури Тон Чон Го!» И облака над святым озером, и ветер дьявольского Ракшаса разнесли этот крик, ни много ни мало, по всему миру.
Одежда тибетца растрепалась, глаза были воспалены, но уже через день Тонг Рампа глотал горячий чай, приправленный маслом и жиром, у монахов монастыря Чу-Гомба, трясясь от неизбежного волнения. Наконец перед ним замаячил Дарген, и река Акшобья принялась взбивать пену у его ног.
И Тонг Рампа вновь закричал от радости, предвкушая встречу с великой горой: «Лак-мури Тон Чон Го!»
Кот, не слыша призыва тибетца, трусил к австрийской границе. Он недолго маялся возле полицейской будки. Появление двух облитых одеколоном, лакированных, словно игрушки в супермаркете, полисменов Мури не удивило.
– Я еще не встречал такого доходягу, Вилли!.. – заметил один из стражей. – Ходячее пособие по биологии, настоящий скелетик…
Его товарищ вернулся в будку за своей флягой. Эта фляга была плоской, как все женщины приграничной хорватской деревушки с названием Сливовцы. Именно в Сливовцах за Мури увязались пастушьи собаки, свирепые Церберы, положившие себе за правило разрывать на части каждую попадающуюся на пути кошку. То были истинные бойцы, не из тех собак, которые тотчас тормозят, стоит только делу зайти слишком далеко. Клыки волкодавов, отведавшие лис и волков, более чем красноречиво клацали и лязгали, пока Мури, задыхаясь от унижения, карабкался на подвернувшуюся сосну. Головорезы не отпускали его до полуночи. Возможно, им светило единственное стоящее здесь развлечение, и слушать они ничего не хотели. Однако лай порядком надоел пастухам – в конце концов люди разметали псов палками.
– Жена каждый день наполняет мою флягу молоком, – буркнул добрый самаритянин, отвинчивая крышку фляги. – Я желал бы бренди, на худой конец – старого доброго «Папского погребка». Но моя старая дура упрямо льет молоко, да еще и проверяет вечерком, не нацедил ли сюда я чего покрепче!
Он искал, куда бы выплеснуть подношение, и ему пришлось еще раз вернуться за чайным блюдцем. Австриец вообще был слишком любезен. Скукой благополучия несло от него за милю.
Его дружок добавил:
– Вот, теперь и коты иммигрируют. А вчера приблудились цыгане. Как только добрались?
– Нас спасает зима. Сойдет снег с перевалов, так от беженцев покоя не будет. Этих голодранцев не выкурить, словно мух… Уж я навидался подобной нечисти: хорватов, сербов и албанцев! Да еще и турки к ним в придачу, попрошайки и оборванцы, а главное, на все согласны – лишь бы остаться… Гордости нет и стыда!
Товарищ заметил:
– Смотри-ка, бродяга словно нас слушает! Навострил уши…
Мури усмехнулся на это восклицание. Вылакав молоко, он все с той же истинно аристократической благосклонностью обнюхал, а затем проглотил кусочки прекрасной кровяной колбасы и не менее великолепного сыра. Позавтракав, Мури тотчас забыл благодетелей и направился к видневшемуся в долине городку с таким видом, словно делал новой стране одолжение. Городок отсюда тоже казался игрушечным – так сверкал и блестел. Все в нем было вымыто – дома, вывески, машины, улочки и даже деревья. То здесь, то там над черепичными крышами струились дымки каминов. Самаритянин Вилли, выливая из фляги остатки молока на чистейший австрийский снег, сказал:
– Какие они все-таки неблагодарные канальи, эти коты! Как будто все в порядке вещей – мы лишь для того существуем, чтобы производить для них карбонад и почесывать за ухом. И все-таки интересно, куда он направил лыжи?
– Как «куда»? – рассмеялся напарник. – Сегодня празднество в Зонненберге! Праздник Первой колбаски! Чертов кот наверняка унюхал запах зонненбергских колбасок, а уж это славные колбаски!
– Вот канальи! – еще раз подтвердил истинную правду Вилли. – А ведь он сегодня набьет себе брюхо. Я слышал, коты готовы глотать до такого состояния, пока не упадут, и уж как раз тот случай, не объелся бы насмерть!
Полисмен не лукавил: праздник в том самом вымытом городишке разгулялся не на шутку. На площади возле ратуши были поставлены столы. Рядом на раскаленных до черноты противнях жарились знаменитые зонненбергские колбаски. Народу, несмотря на морозец, скопилось столько, что оказались заняты все скамьи.
Местные коты ленились замечать пришельца. Собаки, будучи в три раза объемнее тех проклятых сливовецких волкодавов, лениво позевывали: их вспученные животы являлись памятниками обжорству. Никто из двуногих тем более не удосуживался посмотреть на Мури. Площадь гудела. Выкатывались новые бочки, отворачивались краники, и под обычные изощрения острословов журчали настоящие пивные ручьи. Поднятый над городком гигантский рекламный шар, вытянутый в форме колбаски, оставался предметом одинаковых скабрезных шуток.
Под стать людям гоношились и стихиалии. Местные домовые, рассевшись на крышах, весело благословляли гулянку. Разнообразные духи порхали над ратушей, словно бабочки. Пивные струи продолжали топить снег, но людям было мало: мужчины все сильнее лупили по столам кулаками и кружками, пробуя на прочность однодневные творения плотников. Их толстушки-жены, в сторону которых залитые пивом глаза мужей давно уже отказывались смотреть, льнули к чужим кавалерам. Местные женщины – эти заранее сдавшиеся крепости – готовы были открыть ворота первому встречному-поперечному и благосклонно относились к сноровистым пальцам, невзначай забиравшимся под их шубы. А уж тому, что под шубами выделывали руки распалившихся мужчин, мог бы позавидовать сегодня любой щипач.
