— Нет! — крикнула Иаиль, когда ее позвали и сказали, каким путем она может спастись. Лицо ее было жутким от синяков и кровоподтеков. — Не делал он надо мною никакого насилия. Я сама… по доброй воле… мы — по обоюдному согласию… потому что любим друг друга. Любим, слышите, вы? Хотите убить — убейте нас вместе. Лучше мне умереть на его добрых руках, чем жить среди вас, жестоких и глупых.
— Ах, вот как?! — чуть не задохнулся Пинхас.
Тот старейшина:
— Лейба, уговори свою дочь…
— Не надо меня уговаривать! Или нет у меня своей головы?
— Уговори свою дочь сказать, что раб сделал над нею насилие, иначе ты будешь предан анафеме, отлучен от народа Израилева.
Лейба рывком втянул голову в плечи, в ужасе пискнул, как мышь. Будто над ним уже загремели грозные слова анафемы:
«Кят, год такой-то…
По произволению городской общины и приговору святых, именем бога и святой общины, перед священными книгами Торы с шестьюстами тринадцатью предписаниями, в них указанными,
мы отлучаем, отделяем, изгоняем, осуждаем и проклинаем Лейбу, сына Мордухаева,
тем проклятием, которым Иисус Навин проклял Иерихон,
которое Елисей изрек над отроками,
которым Глезий проклял своего слугу…
и всеми теми проклятиями, которые были произнесены со времен Моисея до наших дней.
Именем бога Акатриэля;
именем великого повелителя Михаэля;
именем Метатрона, князя божественного лика;
именем Сандалфона, слившегося с творцом вселенной;
именем вездесущего таинственного Шемгамфореша, начертанным на скрижалях…»
— Нет, нет! — завопил в страхе Лейба. Отлучение от общины страшнее смерти. Конечно, ему жилось нелегко, но, плохо ли, хорошо ли, была крыша над головою, был хлеб, хоть и черствый, но все же — хлеб насущный. Будь он хоть помоложе… куда он пойдет, бесприютный и нищий, с вечно хворой женой, где найдет теплый угол в этом чужом, холодном мире, среди черствых, презрительно усмехающихся иноверцев? Только и останется ему с Рахилью околеть, как паре дряхлых бродячих собак, на пустыре…
Ему жаль, конечно, Иаиль, — ах, как жаль! — но что поделаешь? Бог сильнее человека. Сказано: человек — червь, ползающий во прахе, сила и знания его — ничто.
— Моя дочь… виновна, — с болью сказал старый Лейба. И пусть примирится со своей печальной участью.
— Отец! — вскричал Аарон. — Ты предаешь родную дочь.
Лейба бессильно развел руками.
— Разве Иеффай Галаадитянин не возвел свою дочь на костер по обету господу богу? — сказал Пинхас ему в утешение.
Аарону повезло: лекарь Сахр оказался дома, и русов, шахских телохранителей, как раз вывели из замка с оружием на конные ратные учения… И со всей яростью, накопившейся в них за долгие дни мучений и унижений, обрушились они на усадьбу Пинхаса, где толпа буйствующих правоверных евреев, запасшись камнями, уже собиралась приступить к расправе над бедной Иаилью.
С грохотом рухнули ворота. Зашатались, затрещали столбы террасы.
Карась увидел, как Руслан во дворе с оглоблей в руках пробивается сквозь дико орущую толпу к безмолвной Иаили, притиснутой к стене у дверей хижины.
…Когда толпа разбежалась, Руслан упал перед Иаилью на колени. Она лежала под стеною, уткнувшись в землю лицом. Фуа с Пинхасом могли торжествовать: где достала, когда припасла злое зелье, — бог весть, — Иаиль в последний миг отравилась.
Руслану вспомнился гот Гейзерих. Гота убил родной брат. А кто убил Иаиль, — разве не братья по вере, по крови, по языку? Рот, который он только нынче ночью целовал, наполнен зеленой пеной. И родная Иаиль была уже чужой, нездешней, — она перестала быть Иаилью…
Иаиль, Иаиль…
— Когда наши предки переселились в Хорезм, твой светлый родитель Сабри, — да будет с ним божье благословение! — выдал отцу моему охранную грамоту (вот она), по которой наша община находится под покровительством шаха и никто не смеет ее беспокоить. Разве мы не вносим в твою казну установленных податей? Мы говорим членам общины: «Кто поступает дерзко по отношению к царской особе, тот поступает дерзко как бы против самого бога». Но вчера твои воины, о государь…
— И большой ущерб они тебе причинили?
— По усадьбе ущерб… э-э… не очень большой. Но они увели моего раба.
— О государь, — сказал придворный лекарь Сахр. — Надоедал ли я, как другие, тебе когда-нибудь нудными просьбами?
Хорезмшах Аскаджавар, — изумительно красивый человек с блестящими черными кудрями до плеч, с блестящими черными глазами, тонким крепким носом и мягкими нежными губами, с блестящей же черной бородой, — откинулся, довольный, на резную спинку трона, подставил потную шею под ветерок от опахал и милостиво изрек:
— Никогда, мой верный Сахр! Но ты можешь просить, что захочешь, — разве я тебе откажу?
— Тогда отдай мне этого раба.
— Но он — чужое достояние. Сперва я должен заполучить его у Пинхаса. Как, Пинхас, — не отдашь ли ты мне одного этого руса… взамен тех сорока пяти, которых ты сгубил в пустыне, вылив воду?
Бледный Пинхас пал ниц:
— Возьми, возьми его, о государь, и делай с ним, что захочешь.
— Я дарю его Сахру.
— Воля твоя, государь.
— Кстати, где он, раб-рус? Увели, увели, куда увели?
Сахр с усмешкой:
— В мой дом.
— А! Хитрый ты человек, Сахр.
— Куда мне до Пинхаса…
В ГОСТЯХ У «ПОКОРНЫХ БОГУ»
Все лгут: поп и мулла,
раввин и черный маг…
Мир по- иному разделите сразу,-
Есть вера у одних, но ни на грош ума,
Нет веры у других, зато есть разум.
Абуль- аль-Маарри
Лекарь Сахр, в своей потертой легкой свите, вернулся домой с жирной бараньей ляжкой под мышкой. Одинокий и непритязательный, он питался обычно в харчевнях на базаре, — но теперь у него в доме был человек, перенесший тяжелую болезнь и еще более тяжкое душевное потрясение, черствым хлебом его на ноги не поставишь.
Войдя во двор, он сразу заметил, что двор прилежно подметен, полит водою. Рус лежал на коврике под шелковицей, вниз лицом, положив голову на сомкнутые руки. Спит, наверное. Пусть.
Но Руслан не спал. Какой уж тут сон. Услышав легкие шаги, он поднялся, сел, но глаз не вскинул.
— Ну как, Рустам? Ты весь потный.
— Хочется пить.
— Пить? Да, жарко. Ну и чего бы тебе хотелось выпить?
Руслан, подумав:
— Молока бы холодного…
