Тьма за горой сгустилась до аспидной черноты с клубящейся дымчатой просинью.
Крепость, тронутая неживым, железным, слепяще белым светом, пробившимся сквозь тучи, что кружились над правобережьем, с пронзительной четкостью выступала из тьмы, как снежный скалистый остров из пучины.
И чудились в этом странном свете чьи-то холодные очи, отблеск нездешних огней.
Добрита с укором:
— Стыдитесь! Неужто Калгаста не знаете?
— Лжет Доброжир, пес лохматый! — подхватил Неждан.
Небо треснуло синей, с черной пятнистой копотью, хуннской чашей на жертвенном костре, и алым пламенем в широких трещинах сверкнула молния.
— Кары, кары Родовой бойтесь, смерды! — прокаркал волхв. — Падите! О нивах своих подумайте, о детях!
Чудовищный грохот обрушился на толпу, казалось — его изрыгнула огромная зубастая пасть истукана с плоским золоченым ликом. И полыхание молний представилось гневным светом его глубоких очей. С ревом и воем кинулись смерды наземь, и сверху на них обвалились горы грома. — Требу, требу несите Роду! — рычал Доброжир. — Кровавую требу ему кладите! Одной токмо кровью сподобитесь искупить гордыню, дерзость и непослушание! — И когда распростертых на траве людей вконец расплющил громовой удар невероятной силы, волхв, корчась от ужаса, взверещал: — Хватайте нечестивых!
Бросили, связанных, на колени.
Добрита хмурился. Неждан мотал головой:
— Эх, сорвалось! Вот неудача…
— Несмышленыш, — произнес Калгаст разбитыми губами, поймав пустой взгляд Руслана, а тому послышалось: — Змееныш.
Идар замахнулся топором.
Руслан увидел сбоку высокую прямую старуху. Прижимая к груди желтую плоскую рыбину — должно быть, одну и довез до города Калгаст, — она тягуче причитала, закрыв глаза и откинув голову назад:
— Чадо мое, Печа-а-аль!
Хрипели с пеной на губах мужики. Бабы катались по земле, терзая волосы, царапая щеки, судорожно вскидывая бедра и дрыгая голыми белыми ногами.
Перекрыв их плач, их утробные стоны, над Росью внезапно всплеснулось звонкое и веселое улюлюкание. Длинная стрела воткнулась в пасть истукана. И метнулся вдоль требища вопль:
— Козаре!
Грязь. Кровь. Доброжир плюхался в яме.
— Не бросай, прокляну… Оставишь — накажет Род. На себе волоки, не бросай…
Между мокрыми деревьями стелился дым, смешанный с паром. Князь — без меча, без щита и шелома, в изрубленной кольчуге сидел на краю ямы, свесив красные сапоги, забрызганные грязью, к лицу волхва, и со стоном ощупывал голову.
— Упырем обернусь, стану стеречь на путях, ежели кинешь, — хрипел Доброжир, пытаясь ухватиться свободной правой рукой за Ратиборову ногу. Левой он зажимал дыру в животе, пробитую стрелой.
— Ох, не пугай, отче! Куда еще дале запугивать? Оглядись.
Все сгорело. Скирды. Хоромы. Хаты. Всюду пепел да трупы черные. Князь поносил смердов, козар, клял Полянских волхвов, которые, видно, и наслали на Родень беду. Но ему не легчало. Он чуял в собственных жалобах ложь. Метнулась мысль: может, и сам в чем-то повинен?
— Хватит! Долго волок. А пользы?
— Стой! Возьми. Только спаси. — Волхв содрал с груди тяжелую кладь цепей с оберегами. — В них великая мощь.
— Где? — вскричал Ратибор. — Где она, та мощь? Хлам железный. А сколько его на Руси. Сколько железа на погремушки извели. Его б на мечи пустить.
— Не кощунствуй. Накажет Род.
— Успел. Чего уж теперь. Пропади ты пропадом. Я ухожу.
— Стой! Куда?
— Путь один.
— Стой, проклятый! Куда ты, глупое чадо? Кияне теперь… дружинником младшим — и то не возьмут. В холопах век завершишь, всей Руси на забаву. Ты погоди. Еще не все пропало. Опять взлетишь на высоту. Это не хлам. — Он встряхнул оберегами. Они на редкость чисто звенели в дождевой холодной воде. Точно оковы на холопах, мокнущих с лопатами во рву.
— Слышишь?
То- то. К вождю козарскому пойдем, сапог облобызаем. Простит — и вновь вознесет. Даже войском поможет. Выгодно ему, чтоб мы гвоздем торчали под киянами.
— Это чем же ты меня прельщаешь?
— Зато опять будешь княжить.
— Ведь и кияне, — потупился князь, — могут власть мне вернуть. Чтоб держать заслоном от козар.
— Дурень! Для них ты — первая мель по Днепру. И не забудь — ты их прогнал.
— Ты их прогнал!
— Оба. Навеки мы связаны с тобою.
— Нет, — твердо сказал Ратибор. Он встал, отошел от ямы. — Околевай. У меня путь иной. Пусть холопом, но буду Руси служить.
— Чего ты мелешь? — взревел Доброжир. — Твой путь — мой путь. Ступай сюда. Тащи из ямы.
— Вытащу — сам угожу. Не в эту, другую. Из которой уже никто не вызволит.
— Скорей, ну?
Князь зашатался, рухнул в черную лужу, заплакал.
СТЕПЬ. ЗЛОЙ ХАН-ТЭНГРЕ
«Я, небесное созданье,
отлетаю на небо.
Я с вами больше не увижусь.
Вот ухожу уже совсем туда,
Где назначена мне обитель.
Навсегда прощайте!..»
Так сказав, она исчезла вмиг,
С быстротою падающей звезды.
«Нюргун- Боотур Стремительный»
Часть злодеев осталась за Росью улаживать споры с Русью, часть потянулась к степи, добычу везла, пленных и скот понукала, стремясь поскорее выйти к по-рогам.
Зря торопились. За ними не гнались.
Некому было их преследовать. Не с чем. Не на чем. Пеши конницы не настигнешь. По реке опередить? Нужны челны, а они сгорели; и сила надобна, чтоб грести. А где она?
Пленных загнали в лощину, руки развязали, не сразу всем — поочередно, не более чем у троих заодно. Покормили вареным просом из Ратиборовых припасов. Дали передохнуть.
Руслан до сих пор не мог забыть — и вряд ли когда забудет — свистящий ливень стрел, рядами косивший толпу. Смели, рассеяли и с тем же яростно веселым улюлюканием, будто зайцев травили, железные, жестокие, не то чтоб на час обозленные боем — видно, с детства беспощадные — ударили с копьями наперевес всей конной мощью…
— Их главный, — с жутью вспоминал Идар, — мечом кривым орудовал. Привстанет на стременах — рубанет. И непременно, веришь, нет, меж блях на плече угодит. Ну и глаз! И рубит с длинным потягом — не рубит, а режет. Пополам рассекает. Один, считай, треть дружины нашей распластал. Увертлив, черт. Проворен. Меч-то удобный. Не очень чтоб грузный, а легкий, но веский — тяжесть у него, похоже, в середине. А наш прямой, долгий меч — не меч, дубина железная. Не режет — ломает, кости крушит. Но пока ты его подымешь- три раза брюхо проткнут, нутро наружу вы-вернут.
