Педро Веларде, закаменев лицом, делает шаг вперед, пальцы судорожно стискивают эфес.
— Ну так что же? Требуете удовлетворения? Желаете драться со мной?.. Отлично! Уберите эту позорную тряпку со своей сабли, примкните к этим господам — и мы скрестим оружие!
— Успокойся. — Даоис примирительно берет его за руку.
— Успокоиться?! — Веларде грубо и резко высвобождается. — Мне успокоиться? Пусть убираются отсюда к дьяволу!
Альварес сдерживается из последних сил. Все впустую. Да черт бы с ними, пусть гибнут, если глухи к голосу разума. Пусть все идет, как идет! И все же, переглянувшись с французом — тот, несмотря на молодость, производит впечатление человека воспитанного и разумного, не чета грубым и наглым солдафонам, которых у Бонапарта такое множество, — решает зайти с другой стороны: попытка не пытка. Луис Даоис кажется все же рассудительней своего неистового друга, и потому капитан обращается к нему:
— Вы ничего не хотите сказать? Проявите толику благоразумия, ради всего святого!
Артиллерист, похоже, раздумывает.
— Слишком далеко зашло… — отвечает он наконец. — Спросите его, — тут он показывает на француза, — на каких условиях мы можем прекратить огонь.
Все оборачиваются к Монтолону, а тот, наклонившись к переводчику, очень внимательно слушает его. Потом, качнув головой, что-то произносит по-своему. Капитан Альварес не знает французского, но еще до того, как прозвучал перевод, по жесткому тону, по самому звуку голоса догадывается, что ответил командир штурмовой колонны.
— Господин майор сожалеет, но никакие условия предложены быть не могут, — подтверждает его правоту переводчик. — Вы должны немедленно, целыми и невредимыми, отпустить наших солдат, взятых вами в плен, и сложить оружие. Он убедительно просит вас подумать о том, какая судьба ждет мирных жителей — в Мадриде и без того уже погибло слишком много людей… Речь идет о безоговорочной капитуляции.
— Капитуляция?! Больно жирно будет! — взвивается Веларде.
Луис Даоис поднимает руку. Альварес видит, что они с французом смотрят друг другу в глаза, как истые профессионалы понимая суть дела.
— Вот, значит, как, — спокойно произносит испанец. — И никаким иным способом это дело не уладить?
Монтолон, выслушав перевод, снова качает головой. Даоис переводит взгляд на Альвареса, но тот лишь пожимает плечами.
— В таком случае вы нам не оставляете выхода… — говорит Даоис, в странноватой улыбке кривя губы.
Капитан волонтеров короны снова предъявляет приказ, подписанный министром О'Фаррилом.
— Будьте благоразумны. Здесь все сказано.
— Эта бумага даже на подтирку не годится! — говорит Веларде.
Альварес, не обращая на него внимания, ждет ответа от Даоиса. Тот глядит на приказ, но не берет его в руки.
— И в любом случае, — просит Альварес, — позвольте увести отсюда моих людей.
По выражению лица Даоиса кажется, будто эти слова были произнесены по-китайски.
— Ваших людей?
— Я имею в виду капитана Гойкоэчеа и рядовых моего полка. Они прибыли сюда не для того, чтобы драться. Полковник Хиральдес особо подчеркивал это.
— Нет.
— Виноват, что — «нет»?
— Не позволю.
Даоис говорит суховато и отчужденно, озираясь по сторонам с таким видом, будто все происходящее перестало его касаться, а сам он перенесся отсюда в какую-то дальнюю даль. «Да, может, они просто рехнулись оба?» — думает Альварес, сам пугаясь своего нежданного умозаключения. Может, и пребывающий в каком-то горячечном возбуждении Веларде, и этот второй, со своей мертвенно-ледяной холодностью, — просто безумцы? На мгновение ему кажется, что он благодаря своему чину и званию сможет воззвать к волонтерам короны и вывести солдат из боя — это ослабит позиции двух маньяков и, как знать, заставит их сдаться на милость французам? Но уже в следующий миг, будто прочитав его мысли, Даоис все с той же странной, блуждающей улыбкой говорит почти вежливо, как бы по секрету и еле слышно:
— Вздумаете здесь воду мутить — застрелю самолично.
* * *
Франсиско Уэртас де Вальехо вместе с другими горожанами, толпящимися у пушек, наблюдает за этими переговорами. Юный доброволец стоит рядом с доном Курро и наборщиком Гомесом Пастраной, упершись прикладом в землю, а руки сложив чуть пониже штыка. Не все из того, что говорится, отчетливо доносится до его ушей, однако позиция начальства представляется ясно благодаря выкрикам капитана Веларде, который говорит громче остальных, и тому, как ведут себя обе стороны. Студент в душе уповает, что они достигнут соглашения, не наносящего урона чести. Полтора часа боя заставили его взглянуть на все происходящее несколько иначе. Прежде он не представлял себе, что защищать отчизну — значит скусывать патроны, скорчившись за наваленными на балконе матрасами, или по-заячьи мчаться зигзагами, перемахивая через изгороди и слыша за спиной топот нагоняющих французов. Пропасть отделяет это от раскрашенных батальных гравюр, запечатлевших героическую красоту сражений. Не воображал он себе и луж засохшей крови на земле, вытекших мозгов, неподвижных изуродованных тел убитых, жалобных воплей и стонов раненых, зловония, исходящего от вспоротых животов. Не представлял, какое жестокое удовлетворение будет охватывать при мысли о том, что ты еще жив, а многие — уже нет. Жив и здоров, и сердце бьется, и руки-ноги на месте. Краткая передышка позволяет ему поразмыслить, а итог этих размышлений до того прост, что даже становится немного стыдно: Франсиско хочет, чтобы все кончилось, а он вернулся в дом к дядюшке. С этой мыслью он озирается по сторонам, ища отражение ее на лицах тех, кто стоит рядом, — однако не находит или, по крайней мере, не замечает ничего, кроме твердой решимости и враждебности к французам. И, опасаясь, как бы товарищи не прочли в его глазах, о чем он думает, Франсиско выпрямляется, расправляет плечи, сдвигает брови, стискивает челюсти, придавая себе сурово-непреклонный вид. И по примеру остальных старается с гордым презрением взирать на стоящих в строю французов, среди которых много таких же безусых юнцов, как и он сам. «Вблизи они не кажутся такими грозными», — думает он, хотя не может не отметить, сколь внушителен вид их плотно сбитых и безупречно выровненных шеренг, их нарядных синих мундиров, перекрещенных белыми амуничными ремнями, их ружей, взятых на плечо прикладом вверх, — особенно по сравнению с нестройной, разношерстной, молчаливо-угрюмой толпой испанцев.
— Добра не жди, — бормочет рядом дон Курро.
Капитан Даоис, отведя чуть в сторону капитана волонтеров короны с белым флагом на кончике сабли, что-то говорит ему, а тот, похоже, не слишком доволен услышанным. Франсиско видит, как переводчик, прежде стоявший рядом с французским офицером, придвигается поближе, ловя доносящиеся слова, но тут опершийся о пушку чисперо — Антонио Гомес Москера, как выяснится потом, — отпихивает его так яростно, что тот падает навзничь.
