– Василием Олениным кличут.
– А кем он у тебя, Семен Аникиевич, маячит на Чусовой?
– Людей ратному делу обучает.
– Так... Чусовую с Камой он хорошо ведает?
– Мои люди дело знают и все реки ведают. За своим в оба глядим. На то и купцы.
– Вот, значит, хозяин, дашь мне в поводыри Василия Оленина, когда пойду отсюда Ермаковых душегубов искать.
– В своих вотчинах я по царской воле сам за всеми чужими и своими людьми гляжу и ни в чьей помощи не нуждаюсь.
– Как так? Я – царев слуга. Гляди, на груди у меня орел двуглавый.
– Дальше этого городка я тебя по Чусовой не пущу.
– А ежели не послушаюсь?
– Найду и на тебя управу.
– Дружины выставишь?
– Глядя по тому, как дело обернется.
Куренев нахмурился.
– А ты и впрямь нравом крут. Так и доложу в Москве, что не пустил меня Строганов Семен на Чусовую разбойников искать. На Каму тоже закажешь дорогу?
– Посередине плыви, а надумаешь в какой приток свернуть – на моих ратников наткнешься. Те не пустят.
– Крепко заборонился от царского закона.
– Грамотами дарственными царь Московский и всея Руси дал волю Строгановым в здешнем крае свои законы иметь.
– Тогда давай по-другому сговариваться. Разумею, что поклепов на себя не любишь? Слушай. По весне мои дружинники побили Ермака возле Вятки. Так ошпарили окаянных разбойников, что те едва ноги от нас уволокли и на Каму подались.
– Пошто же совсем их не кончили? – усмехнулся Строганов.
– Рубиться пристали.
– А самим от Ермаковых людей тоже по зубам попало?
Куреневу эти слова почему-то показались веселыми. Его живот затрясся от смеха.
– Угадал! Утаивать не стану. Попало и нам на орехи. У Ермака – отпетые молодцы, молотить умеют. Но ты изволь слушать дальше. Отплыли мы после стычки к Волге и встали на роздых. Дело уже считали решенным: разбойники от нас на небо не залезут, а на Каме мы их все равно поймаем. Стоим недельку, другую – силушку копим. И вдруг, не поверишь, плывут мимо нас струги сверху, с Камы. Мы им окрик подали. А они плывут себе безответно, будто глухие. Забили мы тревогу, да им наперерез. Прижали их к берегу и начисто побили. Кто такие оказались, как думаешь?
– А ты сам скажи.
– Ермаковы люди, супротив атамана своего мятеж учинившие. Ермака в трусости обвинили и покинули; над собой нового атамана, по кличке Знахарь, поставили. Этого Знахаря я в полон взял. Пытал его на угольках, пока он чистую правду не выложил. А сказал нам, будто Ермак со своей вольницей к тебе, Семен Аникиевич, на ратную службу нанялся. Что ты на это скажешь?
– Мало ли что под пыткой разбойник сболтнет.
– Верно. Бывает и так, что вранье глаже правды с языка сползает. Только сдается мне, что в словах Знахаря и толика правды есть.
– Велишь понимать, что Ермака в моих вотчинах от царского розыска укрываю?
– Так думаю.
– Ладно. Обыщи всю Чусовую, только вместе со мной.
– Да ты не серчай, Семен Аникиевич.
– Обыщи, огляди Чусовую. Найдешь разбойников – твои, а не найдешь...
– Тогда что?
– Об этом после потолкуем. Но толковать будем по-другому и не за трапезным столом.
– Погоди. Против твоей воли не пойду. На рожон из-за ватажников супротив тебя не полезу. Понимаю, что в твоем немалом хозяйстве разбойники тебе не надобны.
– По-другому запел? Отказываешься? Уплывешь на Москву и станешь слушки про меня пускать?
– Господь с тобой!
– Так я твоей божбе и поверил!
– Не веришь царскому воеводе?
– Нашел чем хвастаться! На своем веку разных воевод вдоволь навидался. Отучили меня на слово верить.
– На Чусовую не поплыву. Там вогулы злые.
– На Каме они тоже не добрее.
– Там они твои. Приучил их по-мирному жить. Каму ты мне помоги оглядеть. Ведомо мне, будто есть на ней островок по названию Медвежий. Чую, что на нем Ермак и схоронился. Так мне кое-кто из твоих людей подсказал. Я бы сам к нему подался, да людишек при мне самая малость.
– Ладно. Поводыря к острову дам. Только ведь он у вогулов за священное место почитается. Помочь тебе сойти на его берег не могу, сговор у меня с язычниками не нарушать их запрета, ногой на остров не ступать.
– А я ступлю. Царский воевода на любое место в государстве ногу ставить волен.
– Не отговариваю, но упреждаю, как гостя.
Серафима налила воеводе новую чару браги, и он осушил ее одним духом. Ермак спросил Куренева:
– Дозволь спросить, что с тем атаманом новым сталось? Как его, Знахарь, что ли?
– А то и сталось, что на березке сохнуть повесили. Всем душегубам такая участь... А вот ежели Ермака словлю, повезу, как медведя, в клетке до самой Москвы. Его там лютой казнью казнят, все косточки на дыбе переломают, а помирать повесят вниз головой. За него царь награду чистым золотом обещал. Дело славное.
– И надеешься, стало быть, и золото и славу добыть? – вмешался в беседу Досифей. – Еще куска в рот не положил, а уже жевать да глотать собрался?
– Видишь, старче, мой кулак? В нем судьба Ермака зажата.
– Что ж, тебе виднее.
– Когда думаешь на Медвежий плыть? – спросил Строганов.
– Коли согласен дорогу показать, то хоть завтра. Весь обшарю. Далече ли отсюдова до острова?
– Рукой подать.
– Вот и дельно, значит, завтра и возьмем там Ермака. Поклон тебе, хозяюшка, за твою хлеб-соль. Соснуть хочу после твоего ужина.
– Не желаешь ли в доме у нас прилечь?
– Нет, на струг вернусь, Семен Аникиевич. Приобык на воде спать.
Куренев встал, но пошатнулся.
– Отяжелел малость от хмельного.
– Беда невелика. Досифей-воевода сам тебя на струг проводит.
Куренев захохотал:
– Вот как ужин твой обернулся! Строгановский воевода – воеводу царского будто под венец поведет...
После ухода Куренева и Досифея Строганов постоял у раскрытого окна, прислушиваясь к вечернему колокольному звону. Обернулся к Серафиме, сказал с улыбкой:
– Вот теперь, Серафимушка, пожалуй, оставь нас, мужиков, одних. Скучный для тебя разговор пойдет.
– Стало быть, есть все же и от меня секреты?
– Неужли осерчала?
– Небось строгановским бабам и мужицкий разговор не скучен.
Как только Серафима ушла, Строганов спросил у Ермака и Иванка:
