— Сдаётся мне, что тебе нечем будет заплатить за землю, ярл! Придётся мне забрать всю твою семью в трэлли, тогда я осчастливлю твою жену сыном от настоящего морского хёвдинга!
Сони промолчал, только секира качнулась туда-сюда. Эйрик разрешил:
— Начинайте!
Первым ударил Сони. Он был почти на голову выше соперника и явно сильнее. Потом рассказывали, что свист рассекаемого секирой воздуха был слышен в самом дальнем краю Упсалы. Агни увернулся от удара, ушёл и от следующего. Старые викинги одобрительно кивали головами: Агни намеренно не нападал, чтобы растянуть поединок и порадовать зрителей, потом об этом будут долго рассказывать.
Сони гонял Агни по полю, наконец Сони повезло, и он попал, одним ударом развалив у соперника щит. Получив свежий щит, Агни, озлившись, достал топором ногу смоландца, распоров шерстяную штанину. Закапала первая кровь, вызвав восторг у зрителей.
— Не спеши, ярл, — выкрикнул Агни, — не то поединок быстро для тебя закончится!
Сони взревел и снова бросился на гаута, но едва не упал — раненая нога начала подводить. Полем теперь завладел Агни, спокойно и уверенно заставив Сони отбивать удары больше, чем наносить. Он гнал смоландца к краю поля, рассчитывая вытеснить его за размеченные границы. Зрители громче кричали и свистели, предвкушая конец поединка. И тут случилось то, о чём долго будут рассказывать в дальних фюльках Свитьода, сидя вечерами у очага: Сони неожиданно бросил в противника искромсанный щит, заставив его на миг прикрыться и потерять смоландца из виду, выпустил из длани секиру и, взревев медведем, обеими руками схватив щит Агни, с силой рванул на себя, одновременно уходя в сторону и падая. Агни вылетел за поле, как брошенный за хвост пёс, сшибив на снег несколько зрителей. Сони, тяжело дыша, рухнул ниц, содрал с головы свой неуклюжий шелом, холодным рукавом стегача утирал потное лицо. Вскочивший на ноги Агни рвался продолжать поединок, напрасно пытаясь отпихнуть от себя державших его конунговых людей.
Вокруг уже живо обсуждали, с шутками и реготом. Кальв, от смеха не удержавшийся на ногах, присел, воскликнув:
— Клянусь молотом Тора, что я даже не слышал, чтобы смоландец выкинул викинга в хольмганге за круг, когда тот почти победил!
Агни, взывая конунга, повторял:
— Нет чести у него, нет чести! Я буду продолжать поединок!
Эйрик поднял руку, призывая к молчанию. Седые сосны под ветром сыпанули на участников тинга снежной мукой. Конунг молвил:
— Никто не сомневается в умениях Агни, но боги сегодня рассудили по-своему. Не только сила решает поединок, но и воля Одина, вставшего на стороне правды. Ты проиграл хольмганг, Агни-ярл, но так как ты нанёс больше ран Сони из Смоланда, то считаю справедливым заплатить мне лишь половину взимаемой с тебя дани.
Агни, всё ещё задыхающийся от ярости и от позора избегающий смотреть в глаза присутствующим на тинге, согласно кивнул головой, успокаиваясь. Зрители, довольные, расходились. Владимир, обняв за плечи Добрыню, подмигнул улыбавшемуся во весь рот Кальву, сказал стрыю:
— Добрый знак, дядька! Я слышал, как обсуждают свеи поединок, а Ивар делает всё, чтобы объяснить добрый тинг моим присутствием.
— Надеюсь, что свеи поверили тебе, и у нас хватит сил, чтобы свалить Ярополка, — как обычно, осторожно ответил Добрыня.
Глава тридцать шестая
Таял снег. Павша, опираясь на копьё, со скучающим видом смотрел на звонкую капель, опадающую с соломенной кровли и уже пробившую серые дыры во льду около крыльца. Молитва в небольшой церкви шла долго, к тому же дом чужого Бога люди предпочитали обходить стороной, поэтому скука была здесь страшная для несущих службу кметей — ни поглазеть, ни словом перемолвить с кем-либо. Князь, будучи сам крещён в ромейскую веру, чужого Бога никому не навязывал, потому христиан охраняли больше для почёта, и то только по их христианским праздникам. Однако к христианам относились настороженно, как и к храму, где происходило чуждое для всех таинство. Стоящий по ту сторону ворот Темята, кметь на пятнадцать лет старше, чем Павша, негромко спросил:
— Не взял ли хлеба, молодец? Пожевать бы чего.
Павша прислушался: певучий голос греческого попа вдруг затих. Оба кметя ободрились — как все выйдут, так можно отправиться в дружинную избу. В княжеской дружине все были христианами, но по сути ничего не изменилось для крещёных кметей: так же приносили требы Перуну и остальным богам, так же не ходили на малопонятную для них службу. Впрочем, на жертвоприношениях не забывали помянуть и нового Бога.
Растворились ворота, выпуская прихожан. Кмети посторонились, с любопытством разглядывая выходивших из церкви. Все, мужи и жёнки, на службу приходили в выходной сряде: замелькали зимние вотолы, отороченные соболиной и куньей опушкой, опашни и кожухи, крытые парчой, красные сапоги, в которых по стылому, по-весеннему отяжелевшему снегу только домой добежать. Павша раз в пятый, а может, и в шестой стоял в стороже у христианского храма, молодым глазом примечал девок, перемигивался, когда кто-нибудь оборачивался к нему. Он был хорош собой в мать свою (недаром Милавой звали): кудряв светлым волосом, большеглаз и востронос. Знал об этом и знал, что жёнки заглядываются на него. В очи бросился белый овал лица, до небесной голубизны светлые, как у словен новгородских, глаза. Взгляд девчонки задержался на нём, разглядывая не с головы до ног, как смотрят иные, старшие жёнки, а с простым любопытным изумлением, будто ждала увидеть кого-нибудь другого. Павшу обдало, словно пламенем, чувством, не знакомым до сего дня. Расправил плечи, разведя в стороны полы расстёгнутого нагольного кожуха, обнажив на груди ряд железных блях, нашитых на стегач, заломил шапку на затылок, чтобы девчонка получше его разглядела. Та нечаянно коснулась своей щеки, прикрытой шерстяным платом, и, будто повторяя Павшины движения, поправила кунью шапку. Показалось, или вправду улыбнулась? Павша засопел, успокаивая сбившееся, будто на ратных учениях, дыхание, сказал как будто негромко:
— Узнаю, кто, — моя будет!
Темята, помогавший попу затворить ворота, ухмыльнулся, глядя на соратника.
— Чего скалишься, волколак? — ухмылка Темяты сейчас раздражала Павшу.
— Знаешь, кто это? — голос Темяты звучал по-отечески. — Дочь боярина Станислава, что с князем Святославом в печенегах сгинул. Некогда Станислав с похода пришёл: воевал за кесаря царьградского по Ольгиному наказу. Простым кметем был когда-то, а в походе такую славу снискал, что сама княгиня ему под венец новгородскую боярыню подвела. Я тогда, как и ты, возгрёю по копейному древку стекал, но свадьбу помню, будто вчера было.
— Сколь тогда лет девчонке?
Кметь сморщил лоб, вспоминая и пору ту, и сколько лет утекло, как был молодым:
— Тринадцать. А может, и четырнадцать аль вовсе пятнадцать. А ещё бают, что Святослав Станислава с рабов взял, когда тот на ромейских кораблях веслом грёб. Но то, сдаётся мне, уже люди насочиняли.
