Двор Олава был как маленькая крепость, способная держать осаду сотни морских разбойников в течение седмицы: на невысоких насыпных валах щетинились зубцы заострённых брёвен, по кругу опоясавших двор с домами родичей и челяди. Новгородцы ходили по крепости, оглядывая крытые толстым слоем дёрна кровли домов, которые от этого казались приземистыми. Изба Олава была самая длинная, и словене довольно горячо обсуждали, почему ярл не построил двухъярусный терем с высокой повалушей и выносными гульбищами. Мало кто нашёл толк в том, чтобы жить в длинном, как пещера, доме с маленькими окнами, на отопление которого уходит не меньше дров, чем на рубленую избу, но в избе жить светлее и приятнее.
Несколько дней пировали, мелькали новые лица. Приезжали из соседних земель, и гости уже путались, кто родич Олаву-ярлу, а кто просто сосед. Снеди хватало: лесная дичь, рыба, мочёная брусника. Мёд и пиво текли рекой. Свеи не уступали гостеприимством словенам, впрочем, и ярл был не беден — в отдельно стоящей стае у него было с десяток коров, с дюжину свиней и столько же овец. Вместо здравиц здесь слагали хвалебные песни — висы — и с уважением относились к тому, кто лучше и длиннее скажет песнь. Владимир, начинавший понимать свейское наречие, ничего не мог разобрать в этих песнях. Скёгги подсказывал ему и Олаву, сыну Трюггви, забывшему обычаи родных земель:
— Ствол весла — корабль, буря Хильд — битва. Научитесь, конунги, мудро сплетать слова, ибо быть хорошим скальдом
[124]
так же трудно, как и добрым воином…
Новгородцы не спешили с делами, наслышанные о нерасторопности свеев в вынесении важных решений. Не ехать к Эйрику-конунгу без Олава-ярла порешили ещё в Новгороде: ведь именно с его согласия люди Гуннхильд охотились за малолетним Трюггвасоном по всему Свитьоду. По чести сказать, не всем родственникам Олава-ярла был по душе Эйрик-конунг. Сыновья Олава — Ивар и Кальв — не раз говорили, что Стюрбьёрна на свейском столе хотели бы видеть больше. Крупной статью в отца и в него же норовом, они тянулись к славе и подвигам. О Стюрбьёрне здесь ходили легенды, и они мечтали присоединиться к его дружине. Олав осаживал сыновей:
— За Эйриком спокойно живётся. Хуже, когда два конунга раздирают страну, родич идёт на родича, а викинги тем временем грабят твой одаль
[125]
, пока ты дерёшься со своими.
У Олавсонов было своё мнение, которое они при ярле не высказывали:
— Отцу легче рассуждать, он отведал славы, а нам из-за вредной старости своей хочет запретить.
И всё же для Олавсонов строили два больших корабля, которые должны были закончить к весне. Ещё стоял драккар Олава, на котором тот ходил в походы, а теперь мирно плавал вдоль берегов Свитьода и на котором собирался до зимы побывать в Бирке. Владимир засобирался в Бирку со свеями, Добрыня отговаривал:
— Торговать нам нечем, да и незачем казну проедать.
Всё чаще во Владимире проявлялось упрямство бабки — княгини Ольги — слово поперёк не скажи. И чувствовали это не только кмети, но ощущал и Добрыня. В Бирку князь решил ехать твёрдо, а тут назло дядьке потащил дружину на охоту: «Казну проедаем?! Будет тебе и без кун снедь!»
Охотились за владениями бонда Агни, троюродного брата Олава, в его же дворе и коней оставили — тропы в лесах непролазные, и кони только мешать будут. Сопровождал словен Кальв Олавсон и ещё двое охотников с простыми для новгородского уха именами — Рапп и Угги. Свеи уверенно шли по тёмному сосново-еловому лесу, с островками берёз и бука, обходя топкие болотины. Из-под ног несколько раз срывались тетерева. Их не били, надеясь на другую добычу. Полно было заячьих и лисьих следов, осторожная рысь мелькнула пятнистым телом и спряталась в густом ельнике.
В первый же день свалили матёрого вепря и двух свиней. Разделывали до самой темноты. Кальв с Владимиром и четырьмя кметями рубили и таскали дрова. Потом жарили мясо на остриях сулиц и копий. Кмети, как обычно, перешучивались, Рапп с Угги, не понимая словенской речи, тихо переговаривались. Владимир, которому вечер напомнил подобные ратные походные вечера, вспомнил об отце и рассказал о нём Кальву. Олавсон внимательно слушал, особенно его заинтересовала война с Византией, Миклагардом, как его здесь называли.
— У нас в Уппленде рассказывают, что конунг Миклагарда может вывести в поле столько воинов, сколько во всех Северных странах не наберётся, — сказал Кальв, — а драккары их огромны, как горы, и огонь извергают. Твой отец был великим, если посмел воевать с ними.
— Конунг Иоанн предложил отцу моему дань — по золотому солиду на человека, чтобы тот ушёл домой на Русь. У отца было войско десять тысяч, но он сказал Иоанну, что в войске его двадцать тысяч. Оказалось, что император просто хотел узнать, сколько людей у русов, и выставил стотысячное войско. Русы храбро сражались и обратили ромеев в бегство.
Владимир замолчал, Кальв сидел, уставившись невидящими светлыми глазами на огонь, бодро танцевавший вокруг положенного в костёр хвороста. Тишина отвлекла кметей от разговора, кто-то сказал с усмешкой:
— Они что тут, на краю света, о Святославе и не слыхали?
И вправду, Кальв застыл, будто пытаясь представить тысячи воинов, неистово рубящих друг друга, крики сотни тысяч глоток, вязкую от крови землю. Наконец Кальв просветлел взором, пошевелил губами и рёк неожиданно громко:
Браги
[126]
мёд
[127]
пролил устами миклагардцев,
Но в пляске стали
[128]
не помог обман им,
И Гарда-конунг
[129]
бил кнутами битвы
[130]
.
Два ворона
[131]
не видели тут храбрых,
И Один принял только мёртвых гардов,
Прогнавших с поля павших
Побеждённых трэллей Локи
[132]
.
Оказалось, Кальв сочинял вису
[133]
. Заслужить её считалось честью, особенно из уст известного скальда, хотя Олавсон пока таким не являлся. Знали это и словене, ничего не понявшие, но уважительно закивавшие головами. Хорошо ли получилась виса, могли сказать только Рапп и Угги, благоразумно молчавшие.
