— Может, выбрался…
Ещё недавно насмерть рубившиеся русские и древлянские мужики, помогая друг другу, вытаскивали тела изо рва.
…Над телом Олега, положенным на попону, собрались воеводы. Ярополк, чувствуя подкативший к горлу ком, будто впервые разглядывал брата, смотрел на посиневшие губы с розовой запёкшейся пеной, на раздавленную проваленную грудь, на неестественно вывернутую правую ногу — всё, что осталось от Олега, всегда живого, весёлого. Только сейчас Ярополк осознал, что совершил непоправимое: оскорбил память отца, матери и бабки, что кровь родного брата никогда не смоется с его рук, что весь этот поход был ошибкой, которую можно было не допустить. Оглядев мрачные лица скинувших шапки воевод, нашёл глазами Свенельда:
— Ты ведь этого хотел, Мстислав? Зри и радуйся: месть твоя свершилась.
Свенельд выдержал злой, полный горечи взгляд князя, ответив мысленно: «Вспомни меня, княже, над гробом сына!»
До самого вечера сидел Ярополк на принесённом стремянным раскладном стольце над телом брата. Воевода Варяжко осторожно тронул плечо князя:
— Крада для Олега готова, княже.
Будто очнувшись, Ярополк глянул на Варяжка, кивнул головой, хотел попросить ещё мал час, но Варяжко и без того понял, отступил назад. Князь медленно повертел головой, будто впервые оглядел вчерашнее поле битвы, бревенчатые избы посада, поросшие лесом холмы. Тёплый весенний воздух был наполнен свежестью, пронзённой дымом погребальных костров. Не увидит больше Олег своего стольного города, ни румяных красивых дев, ни детей собственных, ещё не родившихся, ни этих червлённых багряным закатом сосен. Спи, брат, и пусть предки дадут тебе достойное место за пиршественным столом. Ярополк снова поднял на Варяжка тяжёлый, полный горечи взор, сказал решительно и твёрдо:
— Везём Олега в Киев!
Глава двадцатая
Двое мальчишек, сжимая в одной руке связку свежевыловленной рыбы, а в другой удочку, наперегонки бежали в горку мимо посадских дворов к дому Реаса. Растворив калитку, разом попытались влезть в неё, споткнулись, повалились со смехом.
— Олав, Рекони!
Необычайно серьёзная, их окликнула Рекон. И только тут, поднявшись и перестав дурачиться, парни увидели множество разномастных чужих коней, стоящих у коновязей, оружных ратных с незнакомыми родовыми узорами по подолу рубах, сидящих и лежащих на тёплой летней земле. В просторном дворе сделалось как-то тесно. Мальчишки сробели, прижавшись друг к другу. Рекони забрала холопка, а Олава, ничего ещё не понимающего и потому послушного, схватила за руку и повела в сторону хором Рекон.
В доме сидел на лавке большой мужик, уперев руки в колени и вздыбив могучие плечи. Напротив — Реас с торжественно-почтительным выражением на лице, рядом Торгисль, с застывшей восхищённой улыбкой, что-то рассказывал гостю.
Одного взгляда глубоко посаженных светлых глаз хватило Сигурду признать в Олаве сына Трюггви. Когда восемь месяцев назад он получил весть о том, что племянник жив и находится в гостях у эстонского бонда, Сигурд не поверил, хоть привезший вести купец-урманин
[98]
клялся молотом Тора
[99]
. С намерениями наградить бонда за спасение племянника, а за ложь наказать, новгородский воевода приехал в Тарванпе.
Торговые гости, что ходили за море и привозили не только товары, но и сведения об иных землях, разузнали для Реаса о конунге Трюггви, о сыновьях Гуннхильд и что случилось с семьёй погибшего конунга. Лишь когда волостель полностью убедился, что приютил действительно знатных урман, он послал весть в Новгород. То, что эст не обманул Сигурда, он узнал, беседуя с Торгислем, который помнил многое гораздо подробнее, чем Олав. Пристально вглядываясь в лицо племянника и узнавая в нём черты то отца, то матери, заговорил серьёзно, как со взрослым:
— Я не могу научить тебя стать конунгом, Олав, но сделать из тебя лучшего воина я обещаю…
Реас не унижал себя и родичей покойного правителя Вика назначением цены, предложив Сигурду заплатить столько, сколько не жаль. Здесь было и купеческое лукавство: мало за сына конунга не дают. Сигурд подарил всё, что нажил в Новгороде: кольчатую, отделанную серебром бронь — подарок посадника Твердислава за верную службу да харалужный
[100]
меч с серебряными накладками на черене. Это было хорошей платой за спасение Трюггвасона от рабства и за неполных три года, проведённых в семье Реаса на правах родича.
* * *
Ставший за годы скитаний широким, мир неожиданно сузился, но вырос большими бревенчатыми теремами и стал спокойнее и уютнее. Находясь у эстов, не ведал Олав, что Реас узнавал о нём в Северных странах с большой осторожностью кто знает, насколько молодой конунг нужен сыновьям Гуннхильд? Не ведал, но чувствовал Трюггвасон тревогу волостеля. Здесь же было безопасно, никто не осмелится прийти с мечом в земли потомков великой княгини Ольги и князя Святослава.
В Новгороде было шумнее и веселее, чем в затерянном в лесах Тарванпе. Летом разворачивался большой торг, зимой детвора лепила снежки, на салазках съезжала с крутого склона на обледеневший Волхов. Не было таких морозов, как здесь, ни в Северных странах, ни у эстов, но Олав быстро пообвыкся, носясь короткий зимний день до сумерек с детворой.
Морана-зима, убивая жизнь, заставляла людей бороться с ней весельем. Играли свадьбы на потеху не только взрослым, но и детям. На праздник Йоль
[101]
, Корочун по-здешнему, катались на разукрашенных лошадях с лентами в гривах, наряжались в нечисть, выворачивая шубы и надевая страшные хари. На Масленицу жгли чучело, устраивали игрища с борьбой — у словен ещё не прижился русский обычай боёв «стенка на стенку». Завелись друзья-приятели в молодшей дружине, с которыми ходили и на рыбалку, и на охоту, а позже и на беседы с молодыми девками.
Но этого, достаточного для многих, Олаву было мало. Сказывалась кровь предков-мореходов: не было манящего морского простора, наполнявшего солёным воздухом грудь. Даже у эстов Олав чаще бывал на море, ходя вместе с Реасом вдоль побережья за какой-то данью. Здесь, в Гардарике
[102]
, озеро Ильмень, называемое местными морем, но мелкое перед величием бескрайней стихии, вызывало лишь насмешку.
Сытно жилось в дружине посадника Твердислава, которую водил за собой Сигурд, но не один раз подросший Олав просил Торгисля, достигшего достаточного возраста, чтобы стать хёвдингом, построить корабль, набрать ватагу и уйти в поход. Но Торгисль, который уже обзавёлся семьёй в Новгороде, сначала с усмешками, а потом, когда увидел, что Олав серьёзно просит и отступать не собирается, отвечал одно и то же:
