Я не удержался и воскликнул:
«Значит, развратница, как и мамаша!»
Помпей посмотрел на меня, как мне показалось, чуть ли не укоризненно.
«Развратница — слишком громкое слово, — возразил он. — Разврат — это когда с радостным упоением, долго и сладострастно, когда сама замужем и любовник женатый. А тут… Как воды торопливо глотнуть, когда жажда замучила. Как бабочки — присели друг на дружку, и скоро их ветер сдул… Это даже не удовольствие. Это удовлетворение».
Я лишь несколько мгновений размышлял и спросил напрямик:
«И кому ты всё это успел рассказать?»
Помпей даже не удостоил меня взгляда. Он пожал плечами и ответил, глядя в сторону:
«Только тебе… А кому я еще могу рассказать?»
«Только мне?!» — настаивал я.
Секст Помпей повернулся ко мне, пристально глянул в глаза и внушительно произнес:
«Тот, кому следует знать, уже давно всё знает. Более того, предвидел заранее и даже создал условия… — Секст сделал паузу и добавил, уже не внушительно: — Нельзя же годами морить голодом молодую и полную сил женщину. Так она либо заболеет, либо окончательно станет лесбийкой… Или как они там называются у нас на латыни?»
Я стал обдумывать его ответ, и мы долгое время ехали в молчании.
Наконец я спросил:
«Ты мне всё это рассказал, чтобы я ему передал?»
«Тебя считают ближайшим его другом. Надо его посвящать, не надо — решай сам», — ответил Помпей.
…Я долго не знал, как мне поступить. Но когда все-таки решился предупредить Феликса, Фортуна мне не позволила: меня срочно вызвали в Рим.
Переговорить с моим любимым другом наедине не было ни малейшей возможности: он в наш последний вечер в Байях не отходил от Юлии, Кар — от него, Флакк — от Кара. А тут еще Корнелий Север привязался ко мне и стал рассказывать о новом историческом сочинении, которое он замыслил.
Я с Феликсом только наскоро успел попрощаться и шепнуть ему:
«Береги себя. Меня пугают твои призраки».
«А ты не пугайся. Без призраков я намного страшнее», — ответил Пелигн.
Четвертый этап
XXIII. — Он и вправду стал намного страшнее, когда в начале сентября, за день до начала Римских игр, вместе Юлией Младшей вернулся в Рим, — объявил Гней Эдий и продолжал: — Поначалу всё было мирно. Юлия часто принимала у себя гостей, и меня приглашали на эти обеды. Число гостей возросло: постоянными посетителями Юлии из друзей Феликса, помимо бывших в Байях Кара, Помпея, Севера и Флакка, стали Аттик, Брут и Греции. На Опалиях в середине месяца Юлия впервые за два года присутствовала на народном молебне в храме Аполлона Палатинского. А после молебна — в доме у Юлии пир, на который Гней Домиций Агенобарб привел своего друга, Луция Виниция, квестора лет тридцати.
На всех нас этот Виниций произвел благоприятное впечатление: образованный, воспитанный, богатый, но не кичливый, родовитый, но не заносчивый. Дед его, Марк Виниций, был консулом еще за два года до Юбилейных игр, и хотя никогда не входил в число «ближайших друзей» принцепса, однако часто играл с Августом в кости — можно сказать, был постоянный партнером Отца Отечества по этой игре; в год смерти Луция Цезаря командовал германскими легионами. Отец Луция Вениция, Публий Виниций, в том же году стал консулом, а ныне был назначен проконсулом Азии. Достойное семейство. И сам Луций Виниций был человеком несомненно достойным. Он всем нам понравился.
Но не Феликсу. Феликс уже во второй его приход бросал в сторону Виниция такие взгляды, какие бросают на нечистоты на улице, мимо которых случается проходить: избегаешь смотреть, но приходится, чтобы не наступить и не вляпаться.
В третий раз, когда Виниций пожаловал к Юлии, Феликс, сославшись на срочные дела, отказался от трапезы и ушел.
А в следующий раз — совсем удивительно! Феликс прохаживался по атрию Юлиного дома и не шел в триклиний, где гостям уже подали закуски.
«Аппетит нагуливаешь?» — пошутил я.
«Нет, жду Силана», — сердито ответил мой друг.
«Силана? Зачем он тебе понадобился?»
«Я только с ним могу лечь за стол».
«А без него почему не можешь?»
«Потому что Юлия будет смотреть на эту скотину. А когда придет Децим, она будет смотреть на Децима Силана».
Я, повторяю, сильно тогда удивился. И не столько поведению Феликса, сколько его тону и словам, которые он произнес — никогда до этого мне не доводилось слышать, чтобы Пелигн кого-нибудь из людей называл «скотиной». Во всяком случае, к Луцию Виницию, человеку, как я говорил, благородному и деликатному, такое определение не подходило ну, ни с какой стороны!
«За что ты так на него взъелся?» — хотел спросить я. Но не спросил. Мы вместе дождались Силана и втроем вошли в триклиний.
Юлия и вправду чаще всего смотрела на Силана. Но она и Виниция одаривала своей лучезарной улыбкой. И с Феликсом, своим учителем, была внимательна: часто перепархивала на него нежным взглядом.
XXIV. — Теперь не я к Феликсу — он ко мне приходил, — продолжал Вардий. — Являлся чуть ли не каждый день. Приходил мрачный, рассеянный, молчаливый. Беседы наши не клеились, хотя я очень старался… Ты знаешь, я человек разговорчивый и, если мой собеседник молчит, сам могу соловьем заливаться, развлекая если не его, то себя самого… Но он так мрачно молчал, что это его молчание заглушало мои трели. Иногда мы с ним отправлялись гулять, потому как во время прогулок молчать друг с другом естественнее… Да, кстати, о соловье. Однажды он пришел ко мне с несколькими дощечками и стал читать стихи, которые только что написал. Это была сцена из его «Превращений». В ней описывалась страсть фракийского царя Терея к афинянке Филомеле… Знаешь такое сказание?..
И загорелся Терей, увидевши деву, пылает, —
Словно бы кто подложил огня под седые колосья
Или же лист подпалил и сено сухое в сеннице.
Дева прекрасна лицом. Но царя прирожденная мучит
Похоть.
…Меня поразило, с каким злым осуждением, с какой, если хочешь, вдохновенной брезгливостью… да, пожалуй, точно нашел эпитет… он читал про Терея. Особенно, когда произнес: Вышние боги, увы — как много в груди человека Тьмы беспросветной).…Он эту «тьму беспросветную» с трудом процедил сквозь зубы, словно простонал от боли.
А потом сгреб в кучу дощечки, прижал их к груди и, чуть ли не в страхе на меня глядя, воскликнул:
«Я этого, Тутик, не понимаю и никогда не смогу понять! Как они, женщины, вроде бы чуткие существа, как они не чувствуют, что им угрожает опасность, что на них ставят силки, что к ним подкрадывается злобный, развратный охотник?!.. Прокне и Филомеле, наверное, боги судили. Но другие женщины и девушки… Эта преступная доверчивость, это возмутительное бесчувствие, какое-то глупое неумение отличить зло от добра!.. Неужто все они — сначала филомелы, а потом становятся прокнами и медеями? Когда ничего уже не исправишь и можно только злом отвечать на зло, преступлением на преступление, ужасом на ужас… Как ты это себе понимаешь?»
