Феликс мне это рассказывал с состраданием в голосе, но глаза его при этом сияли, будто от восторга.
«Несчастное дитя! — повторил Феликс и продолжал: — Я называю ее дитём и ребенком не только потому, что она мне в дочки годится. Представь себе: несмотря на все страдания, которые выпали на ее долю, она каким-то удивительным образом сумела не ожесточиться, а сохранить в себе радостную детскость! Ей скоро двадцать три года исполнится. Она уже замужем успела побывать. Она уже два года вдова! А выглядит словно невинное дитя, на котором ни тени тоски, ни морщинки обиды, ни пятнышка грязи. Лучезарный, безмятежный ребенок, которого ничто не коснулось… Но мне-то известна ее судьба! Я же вижу, что и по сей день ее держат будто бы в заключении: из дома она никуда не выходит, гулять разрешают только в саду, за оградой Белого дома… А я — один из ее надзирателей. И мне, ее тюремщику, так хочется хотя бы чем-то скрасить ее заточение, утешить, развлечь, угадать ее желания и исполнить те из них, которые я в силах исполнить… Мне было велено заниматься с ней поэзией, историей и мифологией. И мы прилежно работаем, изучая Ливия Андроника, Энния и Вергилия. Но помимо этих тяжелых поэтов я читаю ей легкие и веселые стихи. Заскучав на Андронике, мы развлекаемся на Катулле. Взгрустнув от Энния, мы веселимся с Горацием. Утомившись Вергилием, отдыхаем в компании Тибулла. Историков я ей стараюсь не читать — я их ей пересказываю, чтобы было доступнее и разнообразнее. Мифологию мы изучаем с помощью рисунков на вазах, на кубках, на блюдах, на светильниках и иногда, зажегши светильники, пируем «на богах и героях» — на этих блюдах и с этими кубками, сильно разбавленным вином, с фруктами, со сладкими пирогами и печеньями… Я упросил Фабия, тот уговорил Ливию, и нам разрешили заниматься музыкой и немного танцами. Причем Юлия меня об этом не просила — я сам угадал ее желание. Она почти никогда меня ни о чем не просит. Она терпеливо ждет, пока я сам догадаюсь… Но к каждому занятию с ней мне надо тщательно готовиться. А как тут подготовишься, когда… вот, скоро гости заявятся и будут сидеть допоздна?!»
Феликс, оглядев сервировку в триклинии, снова отправился на кухню. И по дороге признался:
«Когда меня попросили стать Юлиным учителем, я сначала не хотел и отнекивался. Но Фабий от меня не отставал. Меня дважды приглашали к Ливии. Во второй раз, когда Ливия меня уговаривала, а я отказывался, ссылаясь на занятость в библиотеках и на работу над «Фастами», в экседру вдруг вошел Август, посмотрел на меня и спросил: «А если я попрошу, тоже откажешь?»…Этому человеку я ни в чем не могу отказать! Если вдруг скажет: прыгни со скалы — я тут же, не раздумывая, прыгну… Конечно, я согласился. Но, что называется, скрепя сердце. А теперь… Теперь я так привязался к своей ученице, что ради наших занятий с радостью бросаю другие дела… Она мне как дочь…Ты знаешь, наверно, что у меня теперь не только дочь, но и падчерица, которую я очень люблю… Так вот: она мне дороже обеих».
Тут нас прервали. Пришел первый гость — Помпоний Греции. За ним пожаловали Аттик и Цельс.
«Я, пожалуй, пойду», — сказал я.
Феликс кивнул и меня не удерживал.
XII. — Второй раз, — продолжал Эдий Вардий, — я подкараулил Феликса у Белого дома, когда он из него вышел после урока с Цезаревой внучкой. Я сделал вид, что случайно иду мимо, и Феликс хотел сделать вид, что меня не заметил. Но я так пошел на него, что мы столкнулись.
«Можно я тебя провожу?» — спросил я.
Феликс растерянно оглянулся; его поджидали носилки. И тогда я спросил:
«С уроков? Ну, как твоя ученица?»
Феликс тут же ласково на меня посмотрел и предложил мне сесть в его лектику.
И тут же, едва мы тронулись:
«Она — умница. Она так внимательна, впитывает каждое мое слово и много запоминает, потому что у нее хорошая память. Она часто просит читать ей мои стихи и говорит, что они ей нравятся намного больше, чем стихи тех поэтов, которых нам предписано изучать. Она не льстит мне — это чистое и искреннее создание вообще льстить не умеет. Ей действительно нравится моя поэзия!.. Она называет меня Учителем. Как когда-то в детстве, когда я ей, Агриппине и Постуму рассказывал сказки и истории про детей. Она часто с теплотой вспоминает об этом времени и говорит, что уже тогда мечтала о том, чтобы именно я с ней занимался. Она утверждает, что никто так интересно не умеет рассказывать, никто никогда не уделял ей так много внимания, как я и тогда, и теперь уделяю… Она со мной необычайно приветлива. Когда я к ней прихожу, она прямо-таки расцветает, как… не знаю, с чем и сравнить этот бутончик, этот цветочек… Но она так ко всем относится. Она радостно и благодарно раскрывается навстречу любому человеку, которого видит: слугам, Марции, Ливии, своей сестре Агриппине, когда та заходит… И тут контраст поразительный, Тутик! Агриппина, чем дальше, тем больше становится похожа на своего отца — не только лицом, но и характером. Резкая и прямая, как… как дротик. Потому что, как дротик, может тебя уколоть — не словом, так взглядом. И зачем колет? Ведь я когда-то и ее развлекал вместе с маленькой Юлией, и она меня называла Учителем. Теперь же, когда мы с ней встречаемся, на Ливиной половине или в саду, она смотрит на меня с каким-то насмешливым прищуром, как иногда смотрела… ее мамаша… И обязательно что-нибудь скажет, короткое, колкое… Какими же разными могут быть дети у одного человека! Цветок и колючка, шелк и деревенская шерсть, мед и горчица… Она на два, нет, даже на три года моложе Юлии, но выглядит старше ее лет на пять. И с Юлией тоже часто бывает колкой и резкой. Она и Марции иногда дерзит. Она никого не боится… Разве что Ливию. С ней она всегда почтительна и в ее присутствии, как правило, молчит и лицом не гримасничает».
Феликс еще некоторое время рассказывал мне про Агриппину. Сообщал всем известные вещи: например, о том, что Агриппина, выйдя замуж за Германика, следует за ним по пятам, во всех поездках его сопровождает, и только в Паннонию ее не пустили, так как год назад она родила сына, Нерона, и Август строго велел невестке Тиберия оставаться в Риме, а не тащить младенца к войскам и в гущу сражений.
Мы двигались в сторону Фламиниевой дороги. На Агрипповом поле Феликс велел носильщикам остановиться и сказал:
«Тебе лучше здесь сойти. Я еду на виллу, и дома у меня сейчас идет уборка. Извини, Тутик, я не могу тебя пригласить».
Он во второй раз назвал меня Тутиком и нежно выговорил это имя.
Я вышел из лектики, и мы расстались.
XIII. В конце апреля, накануне Флоралий, мне снова удалось поговорить с Феликсом. В храме Аполлона на Палатине поэты читали свои стихи. Август и Ливия на чтении не присутствовали, но был один из консулов — сейчас не вспомню, кто именно: Силиан Нерва или Ноний Аспренат, — был Фабий Максим и другие влиятельные люди. Феликс исполнял роль судьи — и как фламин Аполлона, и как самый знаменитый римский поэт. Соревновалось несколько стихотворцев, в их числе Публий Кар.
Подводя итоги состязанию, Феликс, обращаясь к собравшимся, стал рассуждать о поэзии, цитировать чужие и свои собственные стихотворные восхваления Аполлона. А я следил за Руфиной, его женой, и видел, с каким строгим вниманием она его слушала, как кивала головой, когда он делал паузы, как шевелила губами, когда он читал стихи — так часто ведет себя школьный учитель, когда его любимый ученик выступает на публике…
