И вот в день моего гения, в июньские ноны консульства двух Секстов, Помпея и Апулея, за час до полудня к дому Гая Рута Кулана подъехал украшенный медью и покрытый коврами просторный экипаж — цизий, запряженный тройкой нарбонских мулов. Нас с Лусеной в него усадили, предварительно велев переодеться: Лусене — в белые длинные одежды, а мне — в тогу-претексту.
Хозяин наш, «косматый» декурион, тоже с нами отправился. Тоже весь в белом.
Мы думали, в храм нас везут. Нет. Экипаж нас доставил на виллу Гнея Эдия Вардия.
Там возле так называемой «плющевой перголы» — самой просторной из беседок, увитой плющом — был сложен высокий алтарь. Алтарь увит был вербеной и опоясан цветами. На нем ярко горел огонь.
А вокруг алтаря в белых длинных одеяниях стояли человек шесть или семь. Среди них я сразу же узнал одного из дуумвиров — не «косматого», а «исконного», — а также двух своих учителей: Манция и Пахомия. Возглавлял группу, разумеется, Эдий Вардий, облаченный в так называемую «стеклянную тогу», через которую выразительно просвечивали две всаднические полосы на тунике-латиклавии.
Вардий велел Манцию возложить мне на голову венок из сельдерея. Манций суетливо исполнил его повеление.
Затем Гней Эдий приказал мне снять с себя тогу-претексту. Ее принял из моих рук не кто-нибудь, а действующий дуумвир нашего города!
А после сам Эдий подошел ко мне и облачил во взрослую белую тогу, однако, не ту, которую мне сшила Лусена, а другую, белоснежную, высшего качества, которую он для меня приготовил.
Заботливо драпируя меня в эту тогу, Вардий провозгласил:
— Этот молодой человек, Луций Поитий Пилат, по воле богов лишился своего отца, всадника Марка Понтия Пилата. Поэтому эту ответственную церемонию в присутствии городского дуумвира, учителей и матери Луция сына Марка совершаю я, всадник Гней Эдий Вардий, его наставник и с нынешнего дня опекун и патрон. У этого юного римлянина пока нет своего дома. Поэтому обряд совершается не в атриуме перед домашними ларами, а под открытым небом, осеняющим нашу великую империю — истинный дом для всякого истинного римлянина. Но тога, в которую я его облачаю, изготовлена в Риме и освящена в трех храмах: храме божественного Юлия, который прозвал прадеда этого Луция Пилатом; в храме Марса Мстителя на Новом форуме, дабы он, этот Луций, смог со временем отомстить за своего погибшего отца; и в храме Либера, Либера и Цереры у Большого цирка, куда все провозглашенные совершеннолетними приносят свои жертвы и свои молитвы, а он, наш Луций, не может сегодня принести, но тога его там побывала и, стало быть, Либер, покровитель возмужавших юношей, увидел и благословил.
После этой Вардиевой речи на алтарь щедро бросили ладан и стали совершать возлияние. Огонь сначала взметнулся и затрещал, выбрасывая вверх и в стороны гулкие сухие искры, а потом задымил и влажно зашипел.
Когда стали подносить медовый пирог — представь себе, все эти уважаемые люди чтили моего гения! — запели молитву. Пели почти все, славя великих богов. Не пел только я, и не пела Лусена. Я — потому что не знал слов. Лусена же… Я смотрел на нее и видел, что все свои силы она собрала, что называется, в кулак и старалась направить на то, чтобы не расплакаться. Она не только петь — она дышать боялась.
Когда молитва завершилась, Вардий, не сводя глаз с алтаря, произнес:
— Вы видели? Сначала дымок потянуло на север, в направлении Германии. А затем его развернуло и понесло на юг, в сторону Италии.
И, обращаясь в Лусене:
— Боги нам указали, женщина. Скоро твой сын поедет в Германию. А из Германии отправится в Рим. Там, судя по всему, его ожидает блестящая карьера. Ведь ладан ярко трещал, когда на юг потянуло.
Этого обращения к себе Лусена не выдержала. Сначала лицо ее, а потом всё тело стало вздрагивать. И от каждого вздрога крупные тяжелые слезы брызгали из обоих глаз и падали на щеки, искрясь и сверкая в отблесках жертвенного пламени, ибо Лусена только на алтарь смотрела…
IV. Пиршество состоялось в плющевой беседке. Всех гостей окропили благовониями, украсили свежими венками. Мне мой сельдереевый венок поменяли на плющевый с мелкими алыми розами, от которых шел такой нежный аромат, что мне хотелось снять этот венок со своей головы и нюхать, нюхать.
На главное блюдо были поданы молочные поросята. И Вардий, разумеется, не преминул прочесть из Горация:
Ныне ведь ты вином
И поросенком малым будешь
Гения тешить с прислугой умелой.
Кстати, о вине. Ты не поверишь! Гней Эдий для этого случая выписал бочонок иберийского вина. И не просто из Испании — из Кантабрии и, как он утверждал, из окрестностей Леона, в котором я родился. К тому же, согласно надписи на бочонке, которую Вардий велел продемонстрировать перед разлитием, вино это было изготовлено в консульство Пассиена Руфа и Луция Цезаря — в год моего рождения! И, хотя все иберийские сорта принято считать третьесортными, вино, которым он нас потчевал, было отменным: по-италийски мягким, по-гречески ароматным и вместе с тем по-галльски фруктовым.
Вот какой замечательный праздник устроил мне и Лусене Гней Эдий Вардий, мой теперь опекун и патрон!
А на следующий день…
V. Не хочется об этом вспоминать. Но вспомнить придется.
Однако постараюсь тебе объяснить. Да, Вардий, рассказывая мне о Пелигне, часто, как ты мог заметить, вдавался в подробности, которые можно назвать… слишком откровенными. Но эта часть его рассказов и описаний меня ничуть не притягивала и не возбуждала, а скорее отталкивала и даже отпугивала. При этом любовь во мне — или как точнее назвать это чувство? — конечно же, пробуждалась и расцветала. Но не в том мире, не в том, как твои философы выражаются, измерении, в котором я пребывал. Я влюблялся не в тех девушек и женщин, которых видел в доме нашего хозяина, или на улице, или на берегу озера, а в тех возлюбленных Мотылька и Голубка, которых мне так ярко иногда описывал Гней Эдий, а я эти описания потом на свой лад, применительно к своим ожиданиям и, если хочешь, томлениям, преображал и перевоображал. И всегда старался остановиться, когда в своих представлениях и предвкушениях подходил к крайней черте… Помню, мне радостно было слушать о Фанете и Мотыльке (см. 5) и часто отвратительно — о Приапе и Кузнечике (см. 7). Мотыльком я себя легко и радостно представлял, а Кузнечиком — ни за что на свете не желал представлять, особенно в те моменты, когда мне не удавалось остановиться у черты… Ты меня понимаешь?
Попробую так сказать: неподалеку от Рима, у подножия Альбанской горы, как ты, наверное, знаешь, есть источник Авсонии. Его берега поросли колючими карликовыми деревцами, подступы к воде крутые и скользкие, дно илистое и вязкое. Но если, не жалея одежды, заставить себя продраться сквозь заросли, не боясь испачкаться, сползти к воде, не брезгуя, войти в озерцо по самое горло и выждать, пока муть осядет на дно, то воду можно испить восхитительную по своим вкусовым качествам и, как утверждают врачи, исцеляющую чуть ли не от всех болезней…Вот так и я относился к Вардию: чтобы испить чудодейственную влагу его рассказов, я приучил себя терпеть и не замечать тех колючек, той грязи и слизи, которыми он себя окружил.
