Всё это Август проговорил тоном отнюдь не назидательным, а каким-то усталым и скучным. При этом рыбьи глаза его были направлены на Феникса, но Феникса будто не видели. Феникс подумал, что так смотрит на человека выловленная из воды рыба: разве она его видит? разве она способна что-либо видеть, оказавшись в чуждой для нее среде?
Август между тем продолжал:
«Все знают, что я противник жестокости. Мы столько ее испытали на себе во время междоусобных войн. Пользуясь предоставленной мне народом властью, я велел сенаторам и судьям лишь в самых редких случаях применять смертную казнь, карая лишь жестоких убийц, отъявленных мятежников и подлых заговорщиков. Корнелиев закон об оскорблении величия я лишь дважды разрешил применить. Первый раз на его основании был осужден Кассий Север, который в своих сочинениях порочил знатных мужчин и добродетельных женщин. Я его лично предостерегал, но он меня не услышал. По закону он мог быть предан смерти. Однако я настоял, чтобы его лишили лишь половины имущества и сослали на Крит — весьма процветающий греческий остров. Многие потом упрекали меня, что я слишком мягко поступаю с такими людьми, как Север, что они мою мягкость примут за слабость и еще глубже погрязнут в своем ложном понимании свободы. И, правду сказать, весьма скоро эти обвинения подтвердились. Тит Лабиен своей лживой, подстрекательской писаниной едва не вызвал волнения и смуту. Сенат, упрекнув меня в прекраснодушии, постановил предать сочинения Лабиена публичному сожжению, а их автора, поразив в правах, изгнать уже не на Крит, а на дальний пустынный остров… Лабиен, как ты, может быть, слышал, приговору не подчинился: заперся в родовой усыпальнице и там уморил себя жаждой и голодом…»
Август замолчал. И тут, по выражению Феникса, «рыба вдруг увидела». То есть вроде бы ничего во взгляде Августа не переменилось: те же водянисто-голубые, как будто прозрачно-пузырчатые глаза, смотрящие на тебя и в сторону одновременно; но то ли лицо принцепса еще сильнее побелело — а оно у него изначально было неестественно белым, как у мельника, вымазанного пшеничной мукой, — то ли что-то произошло в зрачках, перевернулось и открылось наружу, но глаза, оставаясь рыбьими, приобрели вдруг человеческое выражение. И, по описанию Феникса, именно от этого взгляда, а не от упоминания Севера и Лабиена, у него, у Феникса, сначала зашумело в ушах, затем больно стиснуло затылок, защемило шею, заныло по всему позвоночнику, и из затылка в шею, из шеи вниз по спине, из крестца вверх по рукам и вниз по ногам стал расползаться не просто холод, а некое как бы онемение. Словно, как в древних сказаниях, ты превращаешься в дерево.
«Я ведь с тобой тоже разговаривал. Я тебя тоже предупреждал», — в это время произнес Август. Но Феникс, удивленный и поглощенный своим одеревенением, лишь где-то в самой глубине своего сознания отметил это двукратное «тоже», никаким особым чувством на него не откликаясь.
А принцепс продолжал:
«Я, помнится, рассказывал тебе про Муз. Я пытался объяснить, что их девять и они разные. Я назвал тебе высших из Муз, которым внимали великие поэты, и указал на низшую и самую пошлую из них — Эрато. Я просил тебя следовать прекрасному и возвышенному. Я рекомендовал тебе в качестве образов и сюжетов величавые примеры из нашей истории. Да, ты ничего мне не обещал, но, когда мы с тобой разговаривали, ты кивал головой и, стало быть, понимал, о чем у нас шла речь, и, стало быть, соглашался… А это что такое? — спросил Август и указал на лежавшую перед ним книгу, которую Феникс только теперь заметил. Это была «Наука любви», причем самое дешевое её издание, предназначенное для плебеев. — Ты так решил откликнуться на мою просьбу? Мы рекомендуем народу умеренность, ту самую «золотую середину», которую, позаимствовав у греческих философов, воспел покойный Гораций. А ты что ему предлагаешь? Разнузданность? Мы стремимся возродить древнюю добродетель, с этой целью принимая различные законы. А ты призываешь к половой невоздержанности, к изменам, разврату, к попранию брачных уз, дарованных нам богами и составляющих основу всякого государства, а тем более такого обширного и владетельного, как наш Рим? Мы стараемся утвердить в народном сознании образ римлянина — отца семейства, справедливого судьи, доблестного защитника Отечества, и римлянки — добродетельной супруги, радетельной и плодовитой матери, строгой и заботливой воспитательницы подрастающего поколения.
А ты воспеваешь каких-то полускотов, увлеченных лишь собственной похотью. Да и чем еще заниматься, когда они нигде не служат, изнывают от безделья… Мерзкие, подлые и наглые стишки написал ты в ответ на мою просьбу».
Феникс одеревенело молчал. А Цезарь Август продолжал рассуждать:
«Нет, я неправильно выбрал слово, назвав твои сочинения стишками. Поэзия твоя легка и изящна. Один раз прочтешь — и тут же запомнишь. И хочется повторять. А когда ты себе запрещаешь, стихи твои сами лезут на ум и просятся на язык. Мерзость не в форме — она в содержании. Наглость в их неотвязчивости. Подлость их в том, что и в Риме, и в других городах люди зачитываются твоей «Наукой», декламируют своим женам, а некоторые — детям…Ты этого добивался? Ну, так радуйся: ты теперь знаменит».
Феникс молчал. И Август:
«Но главного ты не понял. Я объясню. Всякий талант от богов, и, стало быть, не твоя это собственность. Чем больше талант, тем осторожнее надо с ним обращаться. И если ты над своим талантом святотатствуешь, я, великий понтифик, должен тебе запретить. Если посредством своего таланта ты развращаешь и губишь других людей, я, консул и принцепс, верховный судья в государстве, должен расследовать дело и вынести тебе приговор. Как римлянин и гражданин, наконец, я не могу праздно наблюдать за тем, как ты преступно губишь всеобщее достояние — талант Публия Назона, преемника Публия Вергилия Марона и Квинта Горация Флакка. Я обязан тебя остановить. И я тебя остановлю, можешь не сомневаться!»
У Феникса от этих слов, как он рассказывал, «загорелись пятки». То есть, одеревеневший и парализованный с головы до пят, он вдруг ощутил словно огонь в ступнях. И, морщась будто от боли, произнес коротко и прерывисто — это были его первые слова после долго молчания:
«В этих стихах ничего нового… До меня несколько поэтов писали очень похожее… Я лишь новую форму придумал… Хотя и форма-то старая…»
Август молчал, глядя на Феникса по-прежнему рыбьими, но всё видящими и всё понимающими глазами. А Фениксу теперь стало жечь уже обе ноги до колена. И он продолжал уже менее косноязычно:
«Я, вроде бы, никаких законов не нарушал. Речь идет исключительно о том, как ухаживать, когда влюбишься или ищешь любви. Сначала я даю советы мужчине, где найти подругу и как ее привлечь. Потом советую женщинам, как отвечать на ухаживания, как стать соблазнительной для мужчины и самой получить удовольствие… Да, иногда допускаю фривольности. Но, во-первых, поэма шутливая, этого требует жанр. Во-вторых, я не о римских матронах пишу. Мои героини — вольноотпущенницы или вдовы…»
Тут Август его перебил:
«А вдовам и вольноотпущенницам можно развратничать?»
Жар теперь поднялся Фениксу до самого живота. И Феникс воскликнул:
