XXI. — Докладывали, конечно, докладывали… Не могли не докладывать…
Пробормотав это, Вардий с упреком на меня глянул и добавил:
— Легко тебе спрашивать! А ты поставь себя на место людей, которые знали и должны были доложить. Но… Попробуй доложить человеку, по всему миру утверждающему и учреждающему справедливость и добродетель, что его собственная дочь, плоть от плоти и кровь от крови… Немногие на это могли решиться. А когда решались, делали это бережно и осторожно, смягчая детали и обходя острые углы… Сей Страбон, префект Города, первым попробовал доложить, когда после первых Сатурналий произошли ночные потасовки между Юлиными адептами и хозяевами домов. Но Август спросил его: «Ты не помнишь, кто из нас двоих должен следить за порядком в городе?». И улыбнулся Страбону той самой своей улыбкой, от которой, как рассказывали, становилось стыдно, что ты появился на свет — он ей редко пользовался, но действие она оказывала почти парализующее… Это во-первых.
Во-вторых, — после небольшой паузы продолжал Гней Эдий и теперь смотрел на меня уже не с упреком, а с обидой, — во-вторых, я ведь говорил тебе: до поры до времени они всё делали достаточно скрытно. Ну да, загуляли после первых Сатурналий. Но они ведь не первые и не последние — до январских календ многие в Риме не могут остановиться, гуляют и колобродят; время такое… веселое!.. А потом, как ты помнишь, Юлия вообще бросила своих адептов, когда тайно сошлась сначала с Бессом, потом с Гиласом. Об этих связях даже адепты не знали, за редким исключением… Потом, когда начались «зрелища», напомню: и «театр», и «цирк» находились не в Городе, а за чертой померия, «стадион» — вообще на частной вилле… Нет, слухи, конечно, ходили, не могли не ходить. Но — хочешь, верь, хочешь, нет — если до отъезда Тиберия Юлию в этих слухах, как правило, осуждали, то теперь, после его удаления на Родос, после того как он бросил свою несчастную жену, ее именно несчастной чаще всего называли, ей очень многие теперь сочувствовали: и в высших кругах, и особенно среди простого народа, который всегда готов поддержать тех, кого сам объявил несчастными… Это во-вторых.
Гней Эдий уже с осуждением на меня глянул и продолжал:
— После «битвы гладиатрисс» Сей Страбон пригласил к себе на обед Фабия Максима и Пизона Старшего и, выгнав слуг, поставил вопрос: надо ли докладывать и кто доложит? Пизон сказал, что его эти происшествия не касаются, он занят исключительно военными делами. Фабий сказал: обязательно надо доложить, но он на себя этот доклад не возьмет. «Дело было не в Городе. На меня тоже не рассчитывайте», — предупредил Сей Страбон, городской префект. А выход из тупика нашел мудрый Фабий: «Я обо всем расскажу Ливии. Пусть она примет решение». Не сомневаюсь, что рассказал.
Но Ливия, эта благороднейшая женщина, любящая супруга, чуткая и нежная душа, она ни словом не обмолвилась Августу, оберегая его покой.
Когда начались «мистерии» и до Августа не из ближайшего круга, а из разных источников, словно волны, стали докатываться тревожные слухи, Ливия всеми силами, как говорят поэты, «защищала от сквозняков», «прикрывала одеялом», «подстилала ковер».
Во время «мутуний», хотя Август не заговаривал с ней о Юлии, Ливия несколько раз принималась рассуждать о природе людской зависти: дескать, чем выше поднимается человек, чем больше у него заслуженной славы, тем сильнее ему завидуют не только соперники, но и те, кого он считает своими друзьями, и эти подлые завистники прибегают к единственному оружию, которое у них остается — клевете на его близких, ибо сам он уже недосягаем для мирской грязи, а родных его и любимых можно оклеветать, очернить, унизить в его глазах… Однажды, без всякого внешнего повода, словно отвечая на свои мысли, ее мучающие, когда Август зашел поцеловать жену перед уходом в сенат, Ливия за рукоделием, разглядывая запутавшуюся в руках ее нить, тихо произнесла: «Когда женщина несчастна, когда ее бросил муж, когда со всех сторон на нее сыплются несправедливые обвинения, где ей искать утешения, как не в религии?» Август внимательно оглядел супругу и спросил: «Что ты хочешь сказать? Может быть, я не понял». — «Я хочу сказать, что у всех людей разные боги. Особенно у женщины… Очень важно найти именно того бога, который тебя услышит и придет на помощь», — ответила Ливия, не поднимая глаз на Августа. «Я понял. Спасибо тебе», — сказал Август и поцеловал Ливию.
В разгар «тутуний», когда Август зашел к жене, держа в руках восковую дощечку, Ливия эту дощечку у него отобрала, усадила в кресло, сама села на скамеечку возле его ног, взяла за руки и, снизу вверх заглядывая мужу в глаза, заговорила, с одной стороны как бы оправдываясь, а с другой — чуть ли не осуждая: «Мы оба перед ней виноваты, перед нашей дочерью. Мне не удалось воспитать для нее достойного мужа. Ты же… Сначала, не разглядев, что они не подходят друг другу и никогда не будут счастливы вместе, ты сделал их мужем и женой. А затем позволил ему уехать на Родос, полагая, что так будет лучше для обоих, а на самом деле и того и другого сделав еще более несчастными». …Нашей дочерью — до этого Ливия никогда так Юлию не называла. Август, пока она говорила, смотрел на жену не просто с удивлением, а с удивленной благодарностью, и после некоторого молчания спросил: «Ну, и каков выход?». — «Прежде чем искать выход и тем более принимать решение, надо понять, кто виноват в происходящем, признаться себе в этом тем честнее, чем глубже вина». Август осторожно отобрал у жены свою восковую дощечку, обнял Ливию, долго держал в объятиях, а потом вышел из комнаты, ничего больше не спросив и не сказав.
Когда уже вовсю полыхали «мутунотутунии», когда возле виллы Тиберия Юл и Юлия приступили к созданию «Легиона Любви», Август, сидя за завтраком — они на старинный манер ели сидя, а не возлежа, — Август, обсуждая с женой предстоящие Марсовы игры, вдруг велел слугам удалиться, резким движением отодвинул от себя блюдо с сыром и финиками и, ранено — я настаиваю на этом слове — ранено глядя на Ливию, процедил: «Слушай, а тебе-то вообще известно…» — Ливия не дала ему договорить. Она взяла мужа за руку и ласково произнесла: «Мне всё известно. Лучше, чем тебе». Август не то чтобы выдернул, но с плохо скрываемым раздражением высвободил свою руку и сказал: «Если тебе лучше, чем мне, известно, может быть, ты со мной поделишься?» Ливия снова взяла его за руку, на этот раз крепко, чтобы он не смог ее отнять, и сказала, пристально глядя в глаза мужу: «Они у меня все под присмотром. От Юла Антония до последней девки. У меня везде свои люди. Они мне о каждом шаге доносят… Зачем тебе перед великими событиями, которые нам предстоят, отвлекаться на какую-то ерунду? Я сама разберусь. К Марсовым играм все их забавы прекратятся». — «Но мне докладывают…» — попытался вновь освободить руку и возразить Август. «Слишком много развелось докладчиков! — вдруг гневно воскликнула Ливия и оттолкнула мужнину руку, так что та чуть не угодила в плошку с медом, которым мазали хлеб. — Они бы лучше за собой следили! За своими женами и любовницами! За своими детишками!»
XXII. Эдий Вардий встал из-за стола и почти вышел из шатра, но вернулся и радостно объявил:
— Ливия действительно знала о каждом нашем движении. Помимо Виргинии и Лелии, ее осведомителями были такие близкие к Юлии люди, как Полла Аргентария и Секст Помпей. Ты помнишь, за несколько лет до этого она прогнала их от себя? Так вот, она это специально сделала, чтобы среди Юлиных адептов к ним утвердилось доверие… Наверное, были еще люди, о которых я до сих пор не догадываюсь.
