Еще через несколько веков, витийствовал Сципион, век медный превратился в железный. Похотливая Венера так сильно погрязла в разврате, что совокупилась со своим собственным сыном Градивом. От кровосмешения на свет родились два близнеца, Ромул и Рем. Ромул убил брата, отца своего Градива стал называть Марсом и, матери в угоду, Фортуну мужчин, некогда Тутуну, изгнал даже с Пинция, на север, к этрускам и галлам — пусть варвары ей поклоняются в ночной темноте, на развилках дорог, обзывая ее Тривией или Диктинной; из медного века пришла к нам в железный, ну так пусть ее медью и славят!
Это свое богохульство Сципион завершал рассказом о том, что ныне еще один век наступил. Названия он ему не давал. Но говорил, что царствует в нем бог иноземный, настолько чужой и чуждый, что даже латинское имя побрезговал принять и именуется так, как назывался в своей варварской Азии — Аполлон! Из всех пришлых богов этот бог самый коварный. Строит из себя красавца, а на самом деле — сущий волчара. С виду чистый и светлый, но загляни к нему в душу — пороки и страсти там копошатся, как мыши в грязном и темном подвале.
Так святотатствовал и проповедовал Корнелий Сципион. Юл Антоний грозно хмурился и согласно кивал головой. А Руф Сальвидиен, фламин Аполлона, Гай Цезий, салий и «Марса слуга», неужто не возражали?!
Ничуть. Они якобы восстанавливали древний культ богини Тутуны.
Не вдаваясь в подробности, которыми щедро осыпал меня мой рассказчик, Эдий Вардий, кратко опишу лишь несколько, с позволения сказать, «обрядов».
XVII. Через день после мартовских ид, как ты знаешь, в Риме празднуют Либералии. Достигшие совершеннолетия юноши в этот день в присутствии родителей и званых гостей надевают «белую тогу мужчины», в храме приносят жертву и служат молебны, шествуют на Форум, дабы «предстать перед народом и государством»… Так вот, двух или трех таких юношей удалось, по выражению Вардия, «отловить» Юлиным адептам, причем все трое были девственниками, — их специально таких разыскали, чистых и непорочных. В полночь их доставили в один из городских домов Луция Авдасия и под пение гимнов Тутуне — эти гимны тогда впервые услышали, ибо до этого песенно и стихотворно славили только божественного ее сожителя Мутуна, — под гимны, говорю, при скоплении всех «фециалов» и при частичном присутствии «гирпинов», всех парадно одетых, этих трех юношей стали лишать невинности, по очереди: сначала первого, затем втором, потом третьего. Этим безобразием руководили Цезий и Сальвидиен, исполняли его сексуарка и гладиатрисса…На Либералиях началось и продолжалось до Миртовой Венеры. Причем, обрати внимание, в тутуниях участвовали, с одной стороны, только что достигшие совершеннолетия юноши, которых разыскивали и поставляли адепты-мужчины — не все из них теперь обязательно были девственники; а с другой стороны — женщины: сначала «гирпинки», то есть артистки, гладиатриссы и сексуарки, а затем «фециалки», такие как Домиция и Аргория. При этом мужчинам-адептам было запрещено всякое плотское соитие с женщиной, женатым — с особой строгостью. На тутуниях, на которых все они должны были присутствовать, они могли лишь наблюдать за…ну, за обрядами. Более того, если раньше, как ты помнишь, все воздерживались от вина, то теперь винопитие не просто разрешили — его предписали: каждый мужчина должен был выпить не менее трех слаборазбавленных киафов крепкого фалернского вина с какими-то примесями, от которых, по образному выражению Вардия, «страсти вспыхивали, искрили и даже потрескивали». Но «погасить огонь» не давали, ни в будни, ни на праздниках, — тогда один за другим справлялись Квинкватрии, День крови, Атиссии, Миртовая Венера, радостные и фривольные весенние праздники.
Всё это намеренно делалось, дабы подготовить мужчин-адептов к кануну апрельских нон, к празднику Мегалезий.
Как ты знаешь, праздник этот посвящен Великой Матери. Он и в Риме выглядит несколько по-азиатски. А Цезий и Карнулкул — теперь они верховодили — превратили его в сущее бешенство. Мегалезийские игры устроили на подгородной вилле Юла Антония; супруги Юла, Марцеллы Младшей, на вилле, разумеется, не было, она в Риме осталась. Ну и — с утра обильное возлияние, но теперь не фалернским, а еще более крепким иберийским вином, с какими-то горько-душистыми травами, от которых, как Вардий сказал, голова кувырком, а ноги сами танцуют. К полудню прибыли жрецы Кибелы — только мужчины, ни одной женщины — с растрепанными длинными прядями волос, босоногие, во фригийских тиарах, с безумными взглядами — будто их специально так подбирали, чтобы не было их безумнее. Заныли флейты, закричали дудки, загудели тимпаны, загремели кимвалы. Адепты высыпали из трапезной в сад, образовали шумную процессию, которая двинулась за жрецами Матери Богов. Те сначала все согласно дудели, бренчали, стучали, затем лишь головные продолжали свистеть и бряцать, а прочие, побросав берекинтские флейты и беллоновы бубны, достали кто нож, кто топорик, кто плетку с костяшками и этими орудиями стали терзать свое тело: резать, царапать, колоть и хлестать. Они к таким маленьким мукам привыкли, они на них зарабатывают. Но эти, которых Цезий с Карнулкулом наняли, как-то особенно яростно и вдохновенно над собой свирепствовали. Юлины адепты, и без того оживленные, еще сильнее возбудились от свиста плетей, от рокота барабанов, визга флейт, от вида и запаха крови. Некоторые молодые адепты — их, надо сказать, особенно щедро напаивали — стали выхватывать у жрецов их орудия и себя стегать и царапать. Один из Гракховых щеголей так разошелся, что, распустив тогу и разорвав на себе тунику, с криком «Не так! Вот так надо делать! Вот так искупают вину!» — берекинтским ножом полоснул себя по промежности… Похоже, он начитался сказаний об Аттисе, видно, совсем обезумел от трав и вина и, наверное, не рассчитал силы удара и остроты кинжала. Нет, уд он себе не отсек, но весьма его повредил. И, глянув на то, что с собой сотворил, потерял сознание и рухнул на землю. В то же мгновение рядом со щеголем оказалась Помпония Карвилия — помнишь, уродка-аристократка? — и, встав перед ним на колени, принялась целовать его обнаженное тело, слизывая кровь с раны. Гракх ее отогнал — чтобы быть точным: оттащил за волосы, так невменяемо она безумствовала, — поднял юношу на руки и побежал с ним в сторону виллы. Сам Семпроний остановил кровь — он многое умел в жизни — или призвал на помощь врача, об этом мне Вардий не упомянул. Но подчеркнул: почти никто в берекинтствующей, виноват, в тутунствующей процессии на несчастного юношу внимания не обратил — продолжали петь, вопить, резать себя и стегать, двигаясь вокруг виллы Антония.
Юл шел впереди, таща за собой открытую двухколесную повозку, на которой, скрестив на груди руки, восседала Юлия. Оба были в длинных черных одеждах. Юлия выглядела так, как несколько лет до этого Феникс описал Медею в своей трагедии:
Горят багрянцем щеки,
Но краску гонит бледность;
Цвет по лицу блуждает,
Сменяясь поминутно.
…Два красных пятна на лице, которые то появлялись, то исчезали, и когда появлялись, особенно ярко сверкали ее глаза, «изумрудно-холодные, слепо-всевидящие». Такое определение дал Юлиным глазам Гней Эдий и сообщил, что на этой стадии отряд «гирпинов», как бы второй круг Юлиных адептов, пополнился главным образом за счет юношей и нескольких молодых жрецов, служивших Кибеле и Изиде. Из «фециалов» же после праздника Мегалезий вновь исчез Семпроний Гракх и больше не появлялся. Зато «фециалами» были провозглашены поэт Понтик и раб-баснописец Федр, а также прославленный актер Гилас и некто Ренат или Ренит, по происхождению египтянин, «раб Осириса» в храме Изиды на Марсовом поле.
