XV. С Луперкалий началась первая стадия заключительного этапа, которую Гней Эдий окрестил «Мутуниями».
Сами Луперкалии праздновали как обычно. Вместе с толпой следовали за служителями Фавна, обнаженными луперками, которые от Луперкаля бежали к роще Юноны. Некоторые адептки специально подставляли себя под удары сыромятных козьих и собачьих бичей, которые, по поверью, наделяют не только плодовитостью, но и богатством. Вечером явились к Юлиному дому, рассчитывая на общение с Повелительницей — они ее так давно называли.
Но Юлии дома не оказалось. Навстречу адептам вышел Руф Сальвидиен, который сообщил им, что Юлия ждет их в храме Мутуна. «Мутун?» — некоторые даже не слышали такого имени. Но все в сопровождении Сальвидиена отправились через праздничный город и Марсово поле к северному склону Пинция.
Там перед входом в старое, полуразрушенное святилище их встретил Публий Карнулкул, арвальский брат, и что-то неразборчиво стал объявлять — он от природы был косноязычен и, когда произносил подряд несколько фраз, становился совсем непонятным. Его понимал только Руф Сальвидиен, фламин Аполлона. И Руф, прервав Публия, так объяснил:
Карнулкул накануне вечером заклал двух овец, одну — Фавну, а другую — богине сновидений, освежевал принесенные жертвы, их шкуры расстелил на земле и улегся на них, возложив себе на голову двойной буковый венок и дважды обрызгав волосы родниковой водой. Мяса не ел два дня, восемь дней воздерживался от любви, снял с себя кольца и укрылся грубым плащом. Всё по правилам сделал. И вот, во сне ему явился Фавн или кто-то ему подобный, копытный и рогатый, который изрек: «Не мне, глупец, следует поклоняться, и тем более, дурак, не Марсу. Мутуну, древнему и великому, — вот кого надо чтить!» И следом за этим поведал, кто такой Мутун.
Когда миром правил Сатурн, Мутун был первейшим его помощником. Сатурн управлял небом, дождями и солнечным светом, а всем остальным распоряжался Мутун: охранял дома, покровительствовал севу, размножал животных и растения, сторожил леса, защищал в войнах общины, устанавливал межевые камни на поле и многое другое делал и совершал. Были тогда и другие боги — Янус, Юпитер, Церера, Термин и Фавн. Но все они подчинялись Мутуну и выполняли его приказания, ибо ни один из них не владел той великой силой, которой Мутун владел — силой осеменения, оплодотворения и учреждения всяческой жизни. О Венере тогда и слыхом не слыхивали, а Церера была такой же безмужней и девственной, как Веста. Люди, понятное дело, чтили Мутуна, который и женам, и полям, и скоту их сообщал плодородие. И само имя Мутун на их языке означало «мужской детородный член».
Так Фавн в сновидении поведал Карнулкулу, а тот, проснувшись, сообщил Сальвидиену, и Руф теперь пересказал собравшимся возле древнего храма.
А, рассказав, стал выяснять, кого из Юлиных адепток луперки на празднике хлестнули своими бичами. Выяснилось, что почти все сподобились. «Поздравляю, — сказал Руф. — Именно вам сейчас предстоит принести жертву Мутуну». — «А что принести?» — хором спросили женщины. «Ему надо отдаться», — ответил жрец Аполлона. После некоторого молчания только три женщины спросили, вразнобой, но с любопытством: «А кому?.. Кто нас?.. Кто будет Мутуном?». — «Люди найдутся», — просто ответил им Сальвидиен.
Адепток было с десяток. Но совершить обряд из них согласилась одна лишь Помпония Карвилия, аристократка-уродка; сломанная ее рука уже зажила и срослась.
Вошли в храм. В храме их поджидали Юл и Юлия. Антоний облачен был в львиную шкуру, ноги были обуты в блестящие греческие сандалии, в руке держал дубину — ну вылитый Геркулес! Юлия же была в обычном платье, в том самом, в котором днем участвовала в праздничном шествии и беготне с луперками. Оба были увенчаны смоковными листьями. Юл выглядел грозно и свирепо. А Юлия тихо и ласково улыбалась.
Вардий — он тоже был в храме — Гней Эдий, описывая эту улыбку, так мне говорил: «Она смотрела на меня и улыбалась. Но не мне, а кому-то другому. И не в стороне от меня, не у меня за спиной! Она именно на меня смотрела и даже как будто меня разглядывала. Но я чувствовал, что она меня даже не видит. Она во мне видит кого-то иного и ему тихо и ласково улыбается. И так же, я видел, она смотрела на других людей, которые вошли в храм… Я никогда не видел такой неприятной улыбки, хотя, повторяю, ласковой и тихой… Она выглядела безумной? В том-то и дело, что нет! Ты сам начинал чувствовать себя безумным, когда она на тебя так смотрела… Жуткое впечатление…»
В глубине храма помещалось изображение Мутуна. Вардий мне его довольно подробно описал. Но я скажу кратко и без деталей: это был деревянный фаллос, в полтора человеческих роста, дважды увенчанный фиговыми ветками: на самом верху и в том месте, где… короче, еще в одном месте.
Перед истуканом, у того, что я, с твоего позволения, назову «пьедесталом», было установлено деревянное ложе, тоже фаллической формы, но выдолбленное внутри, как германская лодка. В эту лодку-ложе Сальвидиен и Карнулкул уложили Помпонию, совлекли с нее одежды… Ну и на глазах у всех, при свете многочисленных факелов началось «жертвоприношение». Я его не стану описывать. Сообщу лишь, что роль Мутуна исполнял тот самый сексуар Рабирия, который в сентябре одержал победу на стадионе. И еще: едва начался обряд, из глубины храма выскочили четыре обнаженные пары, которые, расположившись на травяных подстилках, принялись, так сказать, подтанцовывать главным участникам обряда.
За Луперкалиями через день, как ты знаешь, следуют Квириналии: римляне чтят своего прародителя, великого Ромула, в этот день по воле Юпитера вознесенного на небеса и ставшего богом Квирином. Я это говорю не потому, что сомневаюсь в том, что ты это знаешь, а дабы ты живо себе представил: в Риме весь народ, от мала до велика, от Августа до последнего нищего, облаченный в парадные одежды, возносит в храмах благодарственные молебны, во всех двадцати семи аргеях приносит тучные жертвы, славит великого героя. А Юлины адепты и адептки, первые обрядившись в сатиров, вторые — в наяд или менад, почти совсем обнаженные, свой срам прикрывая лишь фиговыми опоясками, с рожками на головах и с копытцами на ногах, распевая похабные песенки, обвешанные скабрезными амулетами, с непристойными изображениями на кифарах и на бубнах, с дудками фаллической формы, на деревенской телеге, запряженной двумя ослами, возят по дорогам истукан Мутуна. И Юлия — нет, не полуголая, но одетая в какое-то странное платье, нарочито неримское, то ли сирийское, то ли даже парфянское — Юлия, дочь Августа, на этот громадный деревянный уд возлагает корону, целуя и гладя мерзостное бревно, намазанное свиным салом. А Юл Антоний в львиной шкуре потрясает и размахивает над головой дубиной. И Сципион в пурпурном дибафе, пытаясь перекричать шум и гвалт, всплески и вскрики музыки, витийствует о том, что, дескать, за несколько веков до рождения Ромула и за много лет до появления Энея этими благодатными и святыми местами на Тибре управлял величайший герой Геркулес, любимец и ревностный почитатель бога Мутуна; якобы он, Геркулес, основал здесь свой город, древнейший и прекраснейший из всех городов, а Ромул, порождение блуда, со своим латинским сбродом этот город переименовал в честь себя, испоганил и осквернил… Кощунствовал, нес подобную грязную чушь. Но никто его не останавливал. Антоний ему покровительственно кивал головой.
