Однако еще через день, когда Бесс тренировал своих гладиаторов, ему сообщили, что у входа в школу его ожидает какая-то женщина, судя по одеянию, важная жрица, но не весталка.
Бесс вышел и увидал Юлию, которую теперь уже не мог не узнать, так как она была в одной из своих обычных одежд: в белой столе с крупными черными брильянтами в ушах и на броши; вдобавок еще распустила по плечам свои огненные волосы.
«Ты прав, вчера я пахла дерьмом, — сказала Юлия. — Но, видишь, я умылась и хочу тоже пахнуть потом и кровью. Ты будешь моим любовником». — Она грубее выразилась, чем я сейчас передал.
Надо отдать должное Бессу. Он ничуть не изменился в лице. Он ответил с едва заметной ухмылкой:
«Слишком многие женщины от меня этого требуют. Но у меня очень строгий режим, особая диета. Мне нужно осторожно расходовать свои силы. Я ведь уже не мальчик».
«Я тоже не девочка, — откликнулась Юлия. — И у меня также режим и диета. Сегодня у меня на десерт ты, гладиатор».
Бесс снова пытался увернуться:
«Ты хочешь, чтобы я выполнил твою просьбу, а потом, когда об этом станет известно, меня распяли за оскорбление величия римского народа?» — строго спросил он. А Юлия в ответ еще суровее:
«Я тебя не прошу — я приказываю. Поверь, тебя намного быстрее распнут, если ты моего приказа не выполнишь. Уж я-то найду способ».
И вновь Бесс попытался увернуться.
«Хорошо, будь по-твоему. Но не сейчас же», — примирительно возразил ретиарий.
«Прямо сейчас! Юлия, дочь Августа, ждать не привыкла. Ты уже накинул на меня проклятую сеть. Так, Пан тебя побери, доставай свой трезубец!» — воскликнула Юлия и, вытянув вперед руку, вниз опустила большой палец.
За этот палец Бесс взял Юлию и повел ее в одно из укромных помещений школы-палестры.
А пока они шли, Юлия успокаивала Бесса:
«Мой отец сделал из меня рабыню и посвятил римскому народу. Значит, я и тебе принадлежу. Не бойся, никто тебя не осудит».
…Бесс уже давно перестал кого-нибудь бояться. Но с Юлией они встречались, во-первых, крайне осторожно, а во-вторых, весьма редко. Бесс и вправду соблюдал строгий режим тренировок и следовал особой диете: не ел почти мяса, не пил вина, воду пил только подогретую, соитие с женщиной мог себе позволить не чаще трех раз в месяц. Бессу в ту пору было лет тридцать пять — достаточно пожилой возраст для гладиатора. А Юлии, на всякий случай напомню, должно было исполниться сорок два года.
Может быть, вследствие того, что они слишком редко встречались, в марте на Либералиях Юлия к Бессу присоединила еще одного любовника.
Звали его Гилас.
VI. Тут Вардий сделал еще более длинное отступление, чем в случае с Бессом. Еще не объяснив мне, кто такой Гилас, Вардий стал живописать мне историю римского театра: как во времена Суллы комедия потеснила трагедию, как при Цицероне комедию стали теснить ателланы, при Цезаре ателлану подвинули мимы, а с середины правления Августа на первое место выдвинулись пантомимы.
Я эту Вардиеву лекцию, конечно же, опущу — зачем она тебе, замечательному знатоку римского театра, не только современного, но и древнего? Ты и о Гиласе, я не сомневаюсь, наслышан и знаешь, что он в середине правления Августа, одновременно с Пиладом и со Стефанионом, блистал своим мастерством на римской сцене; что он актерствовал главным образом в восходящей тогда пантомиме (Пилад предпочитал утесняемую ателлану, а Стефанион сохранял верность угасающей римской комедии); что он, Гилас, как и два его соратника-соперника по театральным подмосткам, свое мастерство приобрел и оттачивал под руководством александрийца Бафилла — Меценатова любимца и, можно сказать, мировой знаменитости, непревзойденного мастера и комедии, и так называемой литературной ателланы, и мима, и тем более пантомимы, которую именно он, великий Бафилл, заставил процвести и потеснить другие виды театральных представлений. Ты знаешь, наконец, что в отличие от Пилада и Стефаниона — последний был вольноотпущенником, а первый происходил из плебейской сицилийской династии актеров, — в отличие от них, Гилас по отцу принадлежал к всадническому роду, а по матери — к сенаторам и древним патрициям, но, едва надев взрослую тогу, пожертвовал своим положением в обществе, покинул семью, отказался даже от имени, взяв себе греческий псевдоним Гилас, и ушел учиться к Бафиллу, на его содержание, отцом проклятый, матерью оплаканный.
А через несколько лет приобрел славу, пожалуй, еще более всенародную, чем Бесс-гладиатор. К актерству у него были многие задатки. Во-первых, невероятная пластичность тела — Гилас, словно Протей, умел превращать себя, хочешь, в колченогого старого воина, хочешь, в грациозную юную девушку, или в птицу, иль в кабана, или в змею, а то и в бревно неподвижное, — однажды в одном из застолий он так изобразил своим телом пламя, что некоторые женщины утверждали, что он их обжег.
Во-вторых, почти полная безликость; то есть, не имея ничего характерного и примечательного в своем лице, он это лицо лишь ему одному известными ужимками мог превращать в лица людей, которых изображал: суживал или расширял рот, надувал или истончал губы, удлинял или курносил нос, даже цвет глаз якобы мог поменять, — во всяком случае, когда он кого-нибудь пародировал, сходство, говорят, было поразительное. И тоже самое умел делать со своим голосом; владел множеством самых различных голосов: от так называемого берекинтского дисканта до фракийского баса, от львиного рыка до комариного писка. Гиласом восхищались, ему чуть ли не поклонялись патриции и рабы, высшие магистраты и рыночные нищие, фламины и портовые шлюхи, легаты и легионеры, старые и молодые. Его команда клакёров была самой многочисленной, самой громкой и восторженной, самой дерзкой и злобной, если кто-нибудь — не важно кто, да хоть консул! — во время его выступления позволял себе нелестные замечания в адрес Гиласа, или шумел, или как-то иначе отвлекал на себя внимание зрителей. Плебеев и чужеземцев в таких случаях нередко выводили из театра и били тут же на площади; всадников не били, но грубо приказывали им замолчать; шикали на сенаторов…Пригласить Гиласа на свадьбу, на день своего гения, на совершеннолетие сына, на пир по случаю вступления в должность почитали за честь преторы и эдилы, проконсулы и пропреторы, богатые торговцы и процветающие публиканы — за несколько месяцев зазывали, так как у Гиласа от этих приглашений не было отбоя. Деньгами и подарками так щедро осыпали, что, по подсчетам знающих людей, Гилас сколотил себе состояние в восемь с половиной миллионов сестерциев; а это по тем временам громадные были деньги!..
Но вернемся к Юлии.
VII. Юлию с Гиласом свел Луций Авдасий, у которого Гилас иногда бывал на попойках. Как протекала случка, Вардий мне не рассказывал. Но сообщил, что с Гиласом Юлия встречалась еще реже, чем с Бессом. Во-первых, строгая конспирация, влекущая за собой многочисленные затруднения. Во-вторых, Гилас чуть ли не каждый день бывал занят в театре и на пирах. В-третьих, Гилас хотя и был истинно по-гречески разносторонним развратником, но женщинам предпочитал мужчин. В-четвертых, с женщинами Гилас любил, как он говорил, музицировать, то есть… Можно я обойдусь без дальнейших подробностей?.. Некоторым эта экзотика, может, и нравилась. Но Юлии она, похоже, скоро наскучила, если не опротивела.
