«Ты прав, Тутик, — ответил Феникс. — Но ты лишь отчасти прав. Ты самого главного не разглядел. Сильнее, чем кого бы то ни было, она очень давно, может быть, с детства, презирает саму себя. А это ведь, как с любовью. Когда любишь себя, то и других людей начинаешь любить. А когда себя презираешь… Тогда невозможно полюбить другого человека».
Феникс произнес эту странную фразу. А у меня перед глазами стояла его улыбка: глупая, виноватая и… Теперь мне показалось, что эта улыбка стала как будто бы радостной.
Я воскликнул:
«Но пару она себе, наконец, отыскала — Юла Антония, любовника, или партнера, или соратника, не знаю, как точнее назвать! Для таких… для таких существ, как Юл — я не могу назвать его человеком, потому что он скорее похож на оборотня, — ненависть для них — как кровь для живых покойников, для мстительных манов и ларв: они ею питаются, они ею дышат, они ею… да, если хочешь, они ею любят. Вот он и полюбил Юлию как орудие своей мести. «Ты погубил мою мать и моего брата — а я у тебя твою единственную дочь отниму! Ты отнял у моего великого отца сначала власть, затем честь, а после и жизнь — а я твоей власти не трону, жизнь мне твоя не нужна, но твой семейный покой, твоя слава, честь твоя, о которой ты так ревниво печешься, — вот они, лежат подо мной, вздрагивая от вожделения, корчась от моей грубости и вскрикивая от радости, что я, Юл Антоний, их попираю, над ними царю!»…Клянусь Юпитером, я слышу его мерзкие мысли!.. И он, Антоний, уже давно заразил твою Юлию. Она свою ненависть его ненависти подчинила. Она ведь сама тебе говорила об этом… Боги или демоны ей Юла послали. И она его полюбила!»
Улыбка Феникса, оставаясь глупой, виноватой и радостной, теперь стала еще и презрительной. И с этой улыбкой на губах он мне ответил:
«Нет, она любила и любит только меня. Ей, кроме меня, любить действительно некого… С Юлом она свой позор любит. Не будь у нее этого позора, она была бы еще несчастнее…»
Некоторое время я не знал, что ответить на эту безумную реплику. А потом сказал, стараясь придать своему голосу спокойный ТОН:
«Наивный человек. Неужели ты не видишь, что вот уже несколько лет из тебя как бы делают орудие? Юл этим руководит, а Юлия ему помогает. Сначала он втерся к тебе в доверие и пытался своими рассказами настроить тебя против Августа и близких ему людей. У него это не вышло. Тогда, воспользовавшись твоей доверчивостью, он как твой якобы друг приблизился к Юлии и сделал ее своей тайной любовницей. При этом и он, Юл, и она, Юлия, так поставили дело, что все подозрения пали на тебя. Тебе приписали похабные стихи, в которых высмеивался рогоносец Тиберий. Письмо, которое Юлия написала Августу, многие тоже считали твоим сочинением… Понятно, куда они целили. Этой интригой они хотели поссорить Тиберия с Августом и, может быть, даже Августа с Ливией. Добродетельная Ливия против своего великого мужа, слава богам, не восстала. Но несчастного Тиберия они довели. И он, уезжая на Родос, кого, как ты думаешь, винил в своих злоключениях? Юла Антония? Боюсь, он о нем не догадывался. Но твое имя надолго запомнил. Можешь мне поверить!.. Да, Юл, разумеется, верховодит… Но Юлия, которая якобы только тебя любила и любит, она что, не видела, как тебя подставляют, не понимала, какая опасность тебе угрожает? Она что, не чувствовала, как ты мучаешься и страдаешь? Ей, этой фурии, оказалось мало Тиберия, мало Юла и Гракха. Ей еще подавай влюбленного поэта, беззащитное создание, над которым можно всласть издеваться: когда приспичит — как собачонку, манить пальцем, трепать по загривку, и тут же щелчком по носу, пинком ноги — гнать от себя, мстя за свою женскую несостоятельность, за свою ненависть к людям вообще и к мужчинам — в особенности!.. Ты слышал? Даже Юл назвал ее стервой!.. Прости меня. Я никогда тебе этого не говорил, потому что… боялся… Мне казалось, что, если я всё это выскажу, ты мне никогда не простишь, я тебя потеряю… Но больше я не могу молчать! И я, твой друг, у которого сердце давно обливается кровью, я тебе говорю: если ты сейчас ей поверишь, если снова пойдешь за ней…»
Я не смог договорить и в отчаянии посмотрел на Феникса.
Тот улыбался, но уже не презрительно.
«Ты, Тутик, не понял, — сказал он. — Она действительно у меня спасения искала. И, может быть, даже тогда, когда, как ты говоришь, надо мной издевалась. Потому что так жестоко пошутила над нами судьба, что любить ее могу только я, а она только меня может любить. И когда она спала сначала с одним Юлом, а потом с Юлом и с Гракхом, думаю, любила меня еще сильнее, потому что знала, что я страдаю и, значит, люблю. Но она надеялась, что я ее ненавижу… А я… Видишь, какой я теперь?»
«Я вижу, что ты окончательно спятил», — сказал я.
Улыбка на лице Феникса теперь и глупой быть перестала: только радостной и виноватой одновременно.
«Нет, это она теперь сходит с ума, — возразил Феникс. — А я… Я так долго падал в ее колеснице, что совсем обгорел. Я всё понимаю, но уже ничего не чувствую».
«И она тоже наконец поняла, — продолжал Феникс. — Она вдруг перестала кричать, требовать чтобы я ее спас, увез на край света. Она отпустила мое лицо и стала заглядывать мне в глаза. Но не так, как до этого, когда шептала или кричала. Она попыталась заглянуть мне в самую душу, как ее отец, Август, умеет. У нее почти такой же был взгляд, от которого не скроешься и не спасешься… Да и что я мог от нее скрыть? Зачем мне было спасаться?…Она долго в меня заглядывала. А поняла во мгновение. Вздрогнула — она так сильно вздрогнула, что не только руки и плечи, но и голова у нее дернулась, — и перестала меня разглядывать. То есть, вынула из меня взгляд и, сморщив лицо и скривив губы, сказала:
«Молчи. И не лги… Я могу тебе врать. А у тебя… у тебя не получится».
Она направилась к моему письменному столу и стала ворошить дощечки со стихами. Не найдя того, что искала, она нагнулась и одну из дощечек подняла с пола.
И стала читать стихи, медленно, хрипловато, но нараспев, после каждой фразы оборачиваясь в мою сторону, и глядя не на меня, а куда-то поверх моей головы, а потом читая и снова оборачиваясь.
«Вот это откровенно, — сказала она, дочитав до конца. — И поучительно… Никогда не думала, что ты можешь так написать».
«Это Катулл. Это его стихи», — возразил я.
Но она словно не слышала и спросила:
«Ты их давно написал? Или совсем недавно?»
«Говорю тебе: это одна из од Катулла, — ответил я. — Он ее написал задолго до моего рождения. Боюсь, что и Августа тогда еще не было на свете».
«Ах, вот как! — вдруг радостно и будто с надеждой воскликнула она. — Стихи не твои — Катулла! И мы с тобой еще не родились. И даже Августа не было! Прекрасное было время! В каком это было году?»
Я растерялся от такого вопроса.
«Не помню… Вернее, не знаю», — признался я.
А она подошла ко мне, обняла и уткнулась мне в грудь своей головой. Она сначала уткнулась. А потом принялась меня целовать в подбородок, в щеки, в губы и в лоб. И говорила, вроде бы подсмеиваясь надо мной, но так проникновенно, так нежно, что даже хрипы исчезли из ее голоса:
