Ибо, вернувшись в Рим, Тиберий, как ни в чем не бывало, появлялся на людях, всем с достоинством и приветливо улыбался и лишь иногда чуть морщил лицо, как будто ему досаждала невидимая назойливая мушка…В жаркую и безветренную погоду их много иногда появляется в районе Бычьего рынка.
Из своего дома в Каринах Тиберий никуда не отлучался. С Юлией, как мне удалось узнать, был дружелюбен и обходителен. Устроил у себя два званых обеда. На первый, среди прочих гостей, были приглашены Гней Пизон и Патеркул Старший, на второй — Гай Антистий и Децим Лелий. В обеих трапезах Юлия приняла участие в качестве хозяйки дома, руководя слугами и описывая особенности подаваемых блюд.
Слухи о письме затихли. Все ждали возвращения Августа.
VI. Августа ожидали на четвертый день после июньских Карналий. Но он, как он это нередко делал, въехал в город ночью с четвертого на третий день до июньских нон, то есть более чем за сутки до того времени, которое было объявлено. И въехал не по Фламиниевой, а по Соляной дороге. Так что никто его не встречал и не мог встретить. Однако у Соляных ворот стояли крытые носилки, в которых принцепса поджидала добродетельная Ливия. Муж присоединился к жене, и о чем они разговаривали по пути до Палатина, известно разве что Тривии, Фебе-Диане-Гекате.
На следующее утро толпа сенаторов и высших магистратов спозаранку явилась к Белому дому… Так у нас, в Риме, иногда называли новый дом Августа и Ливии. И вот почему. Я, кажется, уже рассказывал тебе, что Август, когда он еще не был Августом, купил себе на Палатине дом Гортензия и в нем поселился. Но дом этот был разрушен пожаром, и на его месте под руководством Агриппы и с помощью архитектора Витрувия был отстроен новый дом, не меньших размеров. По требованию Августа внешне он почти ничем не отличался от обычных римских больших домов. Но внутри некоторые залы первого этажа были облицованы нашим, северно-италийским мрамором, по сравнению с греческими мраморами, которые обычно использовались, поражавшим своей белизной. И люди, сподобившиеся побывать внутри, не могли не обратить внимание на эту бросавшуюся в глаза мраморную белизну и стали называть этот вновь отстроенный дом Белым, хотя, повторяю, внешне он выглядел ничуть не белее, чем остальные городские дома… Так, стало быть, утром следующего дня сенаторы и магистраты явились приветствовать вернувшегося из поездки принцепса и пожизненного трибуна. Но Август из этой толпы принял лишь двух консулов. И каждого в отдельности. Сначала во внутренние покои был допущен Тиберий, с которым Август беседовал не менее получаса. Затем к принцепсу был вызван Гней Пизон, и с ним беседа продолжалась раза в два короче. А после толпе было предложено оставить свои приветственные записи на табличках и передать их секретарю — не Полу, а юному Таллу, который недавно был поставлен на секретарскую работу. Сенаторам же было объявлено, что через час состоится экстренное заседание сената, но не в библиотеке Белого дома, как обычно, а в храме Согласия на Форуме.
На этом заседании, терпеливо выслушав многочисленные приветствия и поздравления по случаю своего возвращения, Август объявил, что консулами на будущий год он предлагает избрать Гая Антистия и Децима Лелия, нынешнему же консулу, Тиберию Клавдию Нерону, по истечении срока его полномочий, он, принцепс, намерен предоставить трибунскую власть сроком на пять лет и просит сенат поддержать это его решение.
Тотчас усердно и радостно поддержали со всех сторон и много хвалебных слов наговорили в адрес Тиберия.
Проведя заседание сената, Август отправился к себе домой и больше никого не принимал и ни с кем не виделся, даже Ливию попросив не тревожить его и дать отоспаться с дороги.
На следующий день приветствовать Августа явились родственники и ближайшие соратники, из тех, кого называли «друзьями первых кругов». Из родственников принцепс в первую очередь принял усыновленных им Гая и Луция Цезаря. Затем — Антонию Младшую, вдову Друза, во время свидания с которой велел послать за восьмилетним Германиком, по которому, дескать, сильно соскучился. Затем принял у себя Антонию Старшую и ее мужа Луция Домиция Агенобарба. Затем пригласил — представь себе! — Марцеллу Младшую и Юла Антония, которых встретил на пороге своего кабинета и по окончании беседы проводил до середины атриума.
Тут Юлия, с раннего утра дожидавшаяся встречи с отцом, шагнула к нему и пыталась заговорить. Но Август, укоризненно на нее глянув, холодно объявил, что родственники, мол, пусть подождут, а он пока поговорит со своими друзьями, которых негоже заставлять долго ждать. И увел с собой Фабия Павла Максима, с которым беседовал не менее часа. Затем в таблинум были приглашены одновременно Валерий Мессала и Гай Азиний Поллион. После них — Публий Квинтилий Вар… Для Юлии в этот день времени так и не нашлось.
На следующий день Юлия вновь безрезультатно прождала в приемной. А Август сначала долго беседовал с Гаем Антистием и Децимом Лелием, будущими консулами, а затем с несколькими провинциальными наместниками, вызванными в Рим для отчета.
Юлия больше не пыталась поговорить с отцом, но двум его помощникам, вольноотпущенникам Ликину и Келаду заявила, что если отец захочет встретиться со своей дочерью, то пусть ее вызовут.
Не вызвали.
А в пятый день до июньских ид в Риме справляли Весталии. Юлия была в многочисленной свите, которая окружала ее отца — верховного главу беспорочных весталок. И тут Август во время вознесения молитвы сам подошел к дочери и в присутствии множества людей громко и отчетливо произнес:
«В мире много грязи и зависти. И столько желающих очернить добродетельных, чистых испачкать. Нам, Юлиям, надо быть особенно бдительным, особенно чистоплотным, чтобы не давать нашим врагам ни малейшего повода нас злословить. Надеюсь, ты это сама хорошо понимаешь. Но сегодня такой день. И я, великий понтифик, считаю своим долгом тебе об этом напомнить».
Юлия, как мне рассказывали, — сам я, понятное дело, был далеко от августейшего семейства, — Юлия слушала отца, радостно, чуть ли не с восхищением глядя ему в глаза. А когда он кончил свое напутствие, хотела что-то сказать, но Август приложил палец к губам и прошептал:
«Не будем мешать песнопениям. Я уже сказал всё, что хотел. Главное, чтобы ты услышала».
И отошел к Ливии, обнял ее за плечи и поднял голову к небесам, закрыв глаза и прислушиваясь к гимну, который воспевал хор весталок.
А вечером Фабий Максим устроил званый обед по случаю возвращения из Африки Луция Пассиена Руфа, своего друга и соратника, сына знаменитого оратора Гая Саллюстия Пассиена Криспа. Феникс был туда приглашен, и я — вместе с ним, ибо Фабий, не только выдающийся по своим ораторским и государственным способностям, но также очень чуткий и внимательный человек, знал, что мы с Пелигном неразлучны и радуемся, когда нас вместе зовут.
Обед, как и всегда у Фабия, прошел вкусно, весело и остроумно. Так что даже Феникс, в последнее время мрачновато-задумчивый, ближе к десерту оживился и сам вызвался — никто его к этому не понуждал — прочесть одну из своих застольных элегий, выдав ее, правда, за малоизвестную оду Катулла.
