Я молчал…Я уже рассказал тебе о том, что я видел на самом деле.
Но Феликс, похоже, не нуждался в моих ответах.
«Вижу, что видел, — горестно произнес Феликс. — Только ты один и мог заметить… Ты еще в Байях, наверно, обо всем догадался. А я тогда врал и тебе, и прежде всего — себе. Я старался тебя избегать, чтобы ты не заставил меня признаться… Но она ведь точно, как призрак. Я ее давно разлюбил. Я ее, наверное, и не любил никогда. А если любил, то как… как предчувствие, как ту, которая родит — и уже родила! — мою Единственную. Ту, которую я в детстве встретил в видении, которую потом во многих женщинах пытался найти… Я к ней так привязан, что не могу от нее отделиться. Мы с ней — единое целое!..Клянусь тебе, я только теперь понял: Коринна — дочь, а не мать! А ту, которую я звал Госпожой, была призраком и наваждением. Я перепутал. Ты, мудрый и чуткий, знал и меня отговаривал. Но я тебя, глупый, не слушал. Я лучшие силы растратил, сжег лучшие чувства… И кто я теперь, когда она мне, наконец, встретилась? Что от меня осталось? Как я могу согреть это нежное, прекрасное, несчастное существо?.. Ты знаешь, Тутик? Ты ведь почти всё знаешь на свете».
Я молчал, полагая вопрос риторическим. Но я ошибся.
«Не молчи, — страдая лицом, попросил Феликс. — Ты слишком долго со мной молчал».
Пришлось отвечать. И я начал:
«Да, нам с тобой… Тебе сорок девять, а ей — двадцать три. Но это не самое страшное. Ее первый муж, между прочим, был нашим ровесником…Ты еще многих можешь согреть, а не только эту… — Я вовремя остановился и продолжал: — Страшнее другое. Тебя поставили охранять внучку Августа. А ты, как я слышал, плохо ее охранял…»
Я замолчал и строго посмотрел на Феликса. Но он ни моей реплики, ни моего взгляда, похоже, не заметил. И я продолжал:
«Хуже того: ты влюбился в свою…»
«Влюбился?! — гневно перебил меня Феликс. — Боги нас создали, чтобы мы друг друга нашли. Вот как надо сказать! А ты мне про Августа, про то, что «поставили»… О чем ты?!»
«Хорошо, — сказал я, — скажу о том, что меня больше всего путает…»
Но Феликс снова меня перебил.
«Я знал, что ты испугаешься! — радостно вскричал он. — Ты сразу поймешь, что я ее не отдам! Ты прав — не уступлю, как когда-то уступал ее мать сначала Гракху, потом Тиберию, затем Юлу Антонию. Мать была призраком — с ней я мог себе это позволить. С ней не могу — боги не разрешат! Она для меня рождена и только со мной может спастись…»
Феликс чуть помедлил, и я успел вставить:
«…или погибнуть».
Феликс схватил меня за обе руки и испуганно теперь прошептал:
«Ты и это увидел!.. Тутик, спасибо тебе! Век тебе не забуду!»
«Что ты мне не забудешь? За что мне спасибо?» — удивился я.
А Феликс, пожав мне обе руки, отодвинулся от меня и встал со стула.
«Ты когда уезжаешь?» — вдруг спросил он.
«Не знаю. От меня не зависит… Думаю, что скоро».
«Вот за то и благодарю, что скоро уедешь», — грустно улыбнулся мне Феликс и направился к выходу.
«Погоди!» — крикнул я.
Он остановился возле имплувия — в моем римском доме экседра от атрия ничем не отгорожена, даже занавеси нет — остановился, обернулся ко мне и что-то тихо сказал.
«Не слышу!» — крикнул я, но со стула не встал и к нему не пошел.
Он сам сделал несколько шагов в мою сторону и сказал уже громче:
«Мы слишком много знаем друг о друге. Поэтому, когда начинаем говорить, нам приходится лгать… Можно я пойду, Тутик?»
Я медленно встал со стула и пошел его провожать.
На прощание мы не только не обнялись — мы не сказали друг другу «до свидания»…
XXVII. — Больше я его ни разу не видел, — сообщил Гней Эдий Вардий. — Он ко мне больше не заходил, к Юлии меня больше не приглашали. Когда дней через пять мне пришлось уехать из Рима, я не застал Феликса ни в Городе, ни на вилле. Я несколько раз наведывался. Я даже в Юлином доме о нем спрашивал, когда зашел попрощаться с юной вдовой. Она, как всегда, наградила меня своей улыбкой солнечной бабочки…Мне везде отвечали, что Феликса нет и, где он, не знают.
Я уезжал с надеждой, что Юлию Младшую скоро выдадут замуж и она перестанет брать уроки у Феликса.
Свасория двадцать восьмая. Элизий Летей
I. — Я уезжал с надеждой, что Юлию Младшую скоро выдадут замуж, — повторил Вардий и продолжал: — Но скоро после моего возврата в Новиодун до меня дошли слухи, что Луций Виниций якобы отказался разводиться с женой, — он ведь, ты помнишь, был женат. Я эти слухи проверил, и они подтвердились: действительно, наотрез отказался, как его ни уговаривали, и Юлия Младшая по-прежнему оставалась безмужней.
II. В начале следующего года — того самого, в котором окончилась война в Паннонии — я получил послание от Феликса; до этого он ни разу не откликнулся на мои письма, которые я ему отсылал с каждой надежной оказией. Теперь он прислал мне новую часть своей поэмы о странствиях Венеры. Она называлась «Элизий Летей», по имени очередного сына Венеры, которого она родила на Сицилии от Меркурия.
Об этой Венериной станции я тебе тоже рассказывал (см. Приложение 1, XXXIII–XXXV). Помнишь? Венера, превратившись в Венеру Эрицину, стала богиней Смерти-в-Жизни, как ее иногда называют орфики. Птицей ее стал пеликан, который собственной кровью кормит своих детей. Спутницами стали Сирены. Сыночек ее…
Из всех купидонов самый он нежный,
Но тот, кто вкусил его нежность, тянется к смерти,
Ибо грубостей жизни не в силах уж больше терпеть…
Ну и так далее.
Никакой сопроводительной записки к стихам не прилагалось. Лишь в начале свитка, на котором стихи были написаны, рукой Феликса было начертано: «Тутику вместо письма»… Понимай, как хочешь.
Я понял так: амур-Ультор уже покинул Пелигна, и он теперь во власти нового амура, Элизия… А как еще прикажешь понимать?..
Но обращаю твое внимание: стихи об Элизии мне были присланы в начале года. И лишь в конце года произошло то, о чем я сейчас тебе расскажу.
III. Гней Эдий Вардий мне так рассказывал:
— За несколько дней до январских календ мне сообщили, что Феликс… он, наверное, уже перестал быть Феликсом, но как его теперь называть, я не знаю… я получил первое известие о том, что любимый мой друг выслан из Рима. Следом за этим скупым известием из разных источников начали приходить подкрепляющие и дополняющие сведения. Постепенно стала вырисовываться все более подробная картина, и чем подробнее она становилась, тем разноречивее.
Через год в Рим стали поступать стихотворные послания самого Пелигна. Они до сих пор поступают. Пелигн адресует их разным людям, но все они так или иначе, рано или поздно, ко мне попадают — доверенные люди их собирают, переписывают и мне отсылают. Пелигн именует их «письмами» или «скорбными элегиями». Большей частью эти стихи проясняют картину, но иногда как будто еще сильнее запутывают историю.
