Феникс, как правило, ничего не отвечал Сципиону. И лишь взглядывал на Юлию — с какой-то виноватой, но светлой и радостной надеждой…
Никогда до этого он не был таким беззащитным, Феникс-Пелигн, Великий Любовник, взлетевший на колеснице под самый Зодиак!
В очередной раз болезненно скривившись, Гней Эдий продолжал:
VI. — Ты скажешь: это не взлет, а падение… Я тоже так думал. И я, сострадая ему, говорил: неужели не надоело? неужели не можешь найти в себе силы забыть и оставить? А он всякий раз по-разному мне объяснял.
В декабре, когда Гракх уехал и к Юлии оказался приближен юный Помпей, Феникс однажды мне заявил: «Любовь — величайшая из страстей человеческих. А „патос“, как ты помнишь, по-гречески означает не только „страсть“, но также „страдание“ и „судьбу“ …Греки это давно поняли. И я тебе больше скажу, Тутик: если ты только радуешься в любви, то любовь твоя длится очень недолго. Страдающая же любовь — вечна, как боги, как мир под солнцем и солнце над миром».
Когда Секст Помпей попросил его написать стихи и Феникс сочинил их для нового Юлиного фаворита, во время одной из прогулок, когда мы бродили вдвоем у дальних садов возле Еврипа, Феникс, как это с ним теперь часто случалось, вдруг, вроде бы ни с того ни с сего, прочел мне отрывок из ранней сатиры Горация, вот этот:
Страстью любви ослепленный не видит ничуть недостатков
В милой подруге…
Если б так заблуждались и в дружбе, сама добродетель
Верно почтила б тогда заблужденье подобное в друге…
А вслед за этим заключил, как мне показалось, тоже весьма неожиданно:
«Любовь, если она истинная и от Венеры Урании проистекает, не только ослепляет тебя. Она все прочие чувства себе подчиняет. Огненно влюбленный (его слова) человек не чувствует ни обиды, ни унижений, ни тем более ревности. Он просто не может их испытывать, потому что его любовь эти человеческие чувства сжигает или высушивает». И принялся задумчиво мне описывать, как чувства эти испаряются, как капли вина на алтаре, рассеиваются, словно весенние облака, развеиваются, будто пепел.
В январе, когда место Помпея возле Юлии занял Корнелий Сципион, Феникс поменял тему и стал рассуждать о том, что, дескать, все мы читали у поэтов — у Горация, у Тибулла и особенно у Проперция — о «рабстве любви», о «нежном иге страсти», о «жертве смиренной»…
Счастлив будет лишь тот со своей единственной милой, Кто, о свободе забыв, будет ей верным рабом… Он читал мне строчки за строчками, элегию за элегией и восклицал: «Это ведь не поэтические метафоры, Тутик! Это — истина, жизнь и путь для влюбленного человека. Рабство, в котором ты обретаешь истинную свободу! Страдание, которое ты переживаешь как наивысшее блаженство! Яд, сладкий и благоуханный, которым ты упиваешься и не можешь напиться… Если ты этого не понимаешь, то, значит, ты никогда не испытывал настоящей любви! Ты похоть познал, а не страсть… Как, помнишь, у грека Платона? — жалкие смертные люди сидят на дне болота, в темной пещере и видят лишь тени вещей, скользящие по мрачным, сырым стенам… Подлинного мира они видеть не могут, ибо, грязные и несчастные, сидят к нему спиной!».
Он, Феникс, высокопарно выражался. И изнутри весь светился –
Так пылает плетень от факела, если прохожий
Слишком приблизит его иль под самое утро забудет, —
Так обратился и он весь в пламя, лицо полыхает…
Мне показалось, что друг мой сошел с ума. Но он, наверно, предчувствовал и предвкушал то, что его ожидало…
VII. В феврале истек траур по умершему Агриппе. А на следующий день Юлия собрала у себя в доме всех адептов. Гракх тоже был приглашен. При этом в триклинии ему было предложено место, на котором раньше возлежал Сципион — справа на суммусе. Лишенный своего привычного места, Корнелий хотел было возлечь в центре левого ложа, но там уже расположился Криспин и слева — Пульхр. Пришлось Сципиону перебраться на имус, правое, наименее почетное ложе, по соседству с Секстом Помпеем и Фениксом, занимавшим последнее место. Полла Аргентария и Аргория Максимилла лежали по обе стороны от Юлии. Эгнация Флакцилла и Феба сидели на низких стульчиках, справа и слева от возлежавших.
Этим новым расположением чванливый потомок великого Африканца был явно раздосадован. И принялся вымещать… На ком? Ну, ясное дело, на Фениксе. Еще когда возносили молитву, Сципион придрался к тому, что Феникс смотрит не вверх, как положено, а вбок, в сторону Гракха. «Мы великих богов прославляем, а не дружка твоего!» — прошипел он на ухо Фениксу, но так, что слышали и на среднем ложе, и даже на левом. Когда подали закуски, Корнелий сравнил своего соседа с жареным дроздом: дескать, все люди понемножку пробуют от различных лакомств, а этот налегает на одних жареных дроздов, видимо, потому, что сам на дрозда похож, и вот «сам себя пожирает». На плоскую его остроту никто не откликнулся. И тогда Сципион стал передразнивать Феникса, показывая, как тот разглядывает дроздов, как низко наклоняется к блюду, как почти соприкасается своим «длинным» носом с их обгорелыми клювами, как пальцами, словно когтями, выхватывает птичек… Он всё это говорил, но непохоже показывал. И тогда, на левом ложе, не удержался и высунулся Квинтий Криспин: «Дай я покажу нашего Детского Учителя! Смотрите, как он на самом деле ведет себя за столом!» И очень похоже стал пародировать. Так что даже молчаливо-непроницаемый, торжественно-благообразный Аппий Клавдий Пульхр открыл рот и изрек: «Ты ведь римлянин, Квинтий. Берегись провинциальных замашек. Пристанут. Потом не отделаешься». А Квинтий, парируя его замечание, еще пуще разошелся и принялся высмеивать сначала всех вообще «деревенских», затем «деревенских поэтов», потом «деревенских влюбленных». Сципион вставлял в его пантомимы свои плоские шуточки, все из которых на Феникса были направлены. Секст Помпей, юный и хорошо воспитанный, — даже он не удержался и что-то острое и колкое метнул в адрес высмеиваемого.
Женщины веселились. Полла улыбалась, Аргория заливисто смеялась, Эгнация вздрагивала и хихикала. А Юлия, почти не притрагиваясь к закускам, часто пригубливая из серебряного киафа разбавленное вино, с интересом прислушивалась и внимательно разглядывала говоривших, после каждой шутки быстро переводя взгляд с шутника на вышучиваемого. На лице ее блуждало какое-то странное выражение: в нем не было ни насмешки, ни презрения, а были — досадливое удивление, почти обида, когда она смотрела на смущенного и блаженно улыбавшегося Феникса, и нечто хищное, предвкушающее, почти радостное, когда взгляд ее перескакивал на Криспина, на Сципиона или на Пульхра.
Гракх до поры до времени тоже прислушивался и наблюдал. А затем укоризненно произнес:
«Зачем вы набросились на поэта? Неужели не видите…» — Он не успел договорить, так как Юлия его почти тут же оборвала.
«Не смей! — властно и зло скомандовала. — Пусть сам за себя отвечает!»
Гракх покосился на нее ласково и иронично, как только он, Семпроний, умел, и возразил:
«Он не ответит. Он выше этих насмешек. Не думаю, чтобы он их даже слышал».
