I. — Как я тебе морочил голову, пока мы шли сюда, так и Феникс меня путал, вбегая и выбегая, то одно рассказывая, то другое. И еще больше запутал меня своими стихами. Но я потом внимательно изучил каждый камешек и восстановил мозаику.
Дело было на сорок девятый день после смерти Агриппы, то есть в третий день до июньских нон.
Рано утром к Фениксу зашла Феба и сообщила, что в полдень она придет за ним и поведет к госпоже.
Она снова пришла не в полдень, а за полчаса до полудня. Но Феникс уже был готов и поджидал ее. Они вышли на улицу и с Виминала отправились на Квиринал.
На Квиринале, неподалеку от храма Благой Фортуны, они вошли в какой-то незнакомый нам дом… Мне, несмотря на мои старания, так и не удалось установить, что это был за дом и кому принадлежал… В дом этот, стало быть, вошли, и Феба через просторный атрий повела его в боковую комнату.
В комнате было темно, так как шторы были опущены. Феба стала их медленно приподнимать, и Феникс, к удивлению своему, обнаружил, что его привели в спальню. Спальня по тем временам была богатой и весьма элегантной: персидские шторы нежного цвета, смирнский ковер во весь пол, потолок с золоченым карнизом и стены, пышно и ярко разрисованные соблазнительными сценами из мифологии. Но более всего Феникса поразило ложе, по форме своей напоминавшее распластанного лебедя… Ну, как у меня в «спальне Протея»… Ложе это так сильно привлекло внимание Феникса, что он не заметил, как Феба, покончив со шторами, бесшумно удалилась из спальни, оставив его в одиночестве.
В дальнем углу спальни, по другую сторону лебединого ложа, Феникс увидел задрапированную в голубые ткани статую. Статуя эта почему-то стояла спиной к Фениксу и лицом к стене. Феникс еще не успел удивиться, как статуя вдруг ожила, сама повернулась… Ну, ты догадался. Это была не статуя, а Юлия…
Принятым быть у нее я мечтал — приняла, допустила…
— Неправда! Он, как мы знаем, и представить себе не мог, что Юлия пригласит его в спальню. Он обомлел и даже забыл поприветствовать свою Госпожу… Ты помнишь, он ее так называл и никогда — Юлией…
Юлия, как он утверждал, смотрела на него зеленым огненным взглядом — такой только у нее мог быть! — и тоже молчала. А потом резким движением руки сдернула с головы и бросила на пол голубую накидку, тряхнула рыжими волосами, разбрасывая их по плечам, и сказала:
«Говорят, ты хорош в постели. Не знаю, верить или не верить».
Произнеся это, Юлия расстегнула застежку и сбросила на ковер бирюзовую паллу.
«А вдруг ты хорош с другими, но со мной не сумеешь», — сказала Юлия и, быстро распустив пояс, стала снимать с себя нефритового цвета тунику.
Она была совсем обнаженной, когда сказала:
«Мне любопытно. Давай, покажи. Надеюсь, ты не намного хуже своего друга и моего любовника Гракха».
Теперь Феникс стал статуей и не мог шевельнуть даже губами.
А Юлия в золоченых сандалиях — она их не сняла — легла навзничь на ложе, подложила руки под голову и спросила:
«Что ты окаменел, робкий поэт? Или я тебе такой не нравлюсь? Ты другой мечтал овладеть?»
…Еще раз напомню тебе начало его элегии:
Иль не прекрасна она, эта женщина? Иль не изящна?
Или всегда не влекла пылких желаний моих?
То есть, её, Юлии, слова, лишь слегка измененные! И я тебе специально не описываю, каким тоном она это всё говорила. Сам представляй!.. Хотя Феникс потом божился, что не было в ее тоне ни кокетства, ни насмешки, ни тем более пошлости… Может быть, и не было…
А дальше… Дальше, как в его стихах:
Тщетно, однако, её я держал, ослабевший, в объятьях,
Вялого ложа любви грузом постыдным я был…
Или:
Я же, как будто меня леденящей натерли цикутой,
Был полужив, полумертв, мышцы утратили мощь. …
Он, когда несколько раз прибегал ко мне и рассказывал, еще точнее описал свое состояние. «Понимаешь, Тутик, — в ужасе шептал он, — когда я наконец сообразил, что она не шутит со мной, не издевается, а действительно отдает мне себя, и я эту жертву должен принять, готов я к ней или не готов, — поняв это, я опустился к ней на ложе! И меня охватил такой огненный жар, которого я никогда не испытывал! Но, едва мое тело коснулось ее плоти, снизу, от пяток, у меня по ногам стал быстро подниматься мертвящий холод. Он сковал меня. Будто параличом разбило» …Это у него тоже есть в элегии, хотя более поэтично описано:
А между тем лежало мое полумертвое тело,
На посрамление мне, розы вчерашней дряблей…
И далее он воспевает:
Шею, однако, мою она обнимала руками
Кости слоновой белей или фригийских снегов,
Нежно дразнила меня сладострастным огнем поцелуев,
Ласково стройным бедром льнула к бедру моему…
Врёт! Ничего этого Юлия не делала. Насколько я понял по его возбужденным рассказам, всеми своими движениями, своими немногими репликами она лишь усиливала его паралич. Например, не давая себя целовать, она восклицала: «А ты без поцелуев не можешь?» А следом за этим укоряла: «Ты хоть бы попробовал поцеловать меня. Вдруг это тебя оживит»… Ну, что я тебе буду описывать! Она издевалась над ним!..
Встала с постели она, как жрица, идущая к храму
Весты, иль словно сестра, с братом расставшись родным.
Она долго его терзала. И когда он, в отчаянии от своего бессилия, пытался покинуть ложе, удерживала его за руку и приказывала: «Давай еще раз попробуем. А вдруг сможешь».
А потом оттолкнула от себя Феникса, поднялась с постели и велела: «А ты лежи. Я буду тобой любоваться: какой ты красивый мужчина».
И пристально, холодно и задумчиво глядела на него, не отрывая глаз, не обращая внимания на его смущение, не чувствуя его страданий.
А потом удивленно и как бы обиженно сказала:
«Может, ты хотя бы поможешь мне одеться».
Он вскочил, подобрал с пола ее разбросанные одежды и дрожащими от волнения руками, одеревенелыми пальцами стал одевать ее: тунику надел и разгладил, поясом подвязал, паллу бережно возложил ей на плечи.
А она, дав себя полностью облачить, вдруг скинула паллу, пояс рывком распустила и объявила:
«Я должна быть растрепанной и помятой. Я Фебе скажу, что не выдержала твоей огненной страсти и бежала от тебя, чтобы самой не сгореть… А ты прикройся и лежи на постели. Пока Феба не принесет тебе воды. Я ей велю. Ты эту воду жадно выпей. И потребуй еще вина. Ты меня понял?»
А чтоб служанки прознать не могли про ее неудачу,
Скрыть свой желая позор, дать приказала воды.
