Вардий зачерпнул из фонтана воды, плеснул себе на лицо и стал протирать глаза. И, будто извиняясь за свой испуг и за свое раздражение, продолжал:
— А он мне совсем иную картину нарисовал. По его словам, Юлия была в одиночестве. Она сидела на мраморном бордюре спиной к источнику. На ней была нежно-розовая туника и темно-алая накидка. Взор ее был потуплен. Но когда он проходил мимо, она подняла глаза, и взгляды их встретились… Что было в ее глазах? Он говорил: в них ничего не было — и в них было всё. И он сперва словно заглянул в бездонную пропасть, а затем в этой безликой бездне будто вспыхнула молния, которая разом всё осветила: весь мир, всю жизнь, прошлую, настоящую и будущую. И, вспыхнув, погасла. А бездна тотчас снова замкнулась… Нет, он не остолбенел. Он пошел дальше. Потому что впереди его разлилось мерцающее голубое сияние, которое повлекло его за собой. И он, покинув Марсово поле, пошел в сторону храма Изиды и дальше, дальше, пока не дошел до Старого форума и не остановился возле трибуны и ростральной колонны Дуилия. Тут голубое свечение его отпустило. И в ушах перестало звенеть… С этого момента исчез Голубок. На свет появился Феникс.
Махнув рукой, Гней Эдий Вардий повернулся ко мне спиной и побрел в сторону виллы.
Попрощаться со мной он не счел необходимым.
Свасория четырнадцатая
Фаэтон. Колесница Лестница Солнца
I. Не помню, сколько прошло дней, прежде чем Гней Эдий Вардий снова призвал меня. Но помню, что, когда у себя на вилле он мне рассказывал о сне Голубка и о встрече возле источника, у нас в Новиодуне зацвела желтая акация и одновременно с ней — белая вишня. А когда рано утром к нам во двор постучался старый раб Вардия и велел мне немедленно следовать в храм Цезаря и Ромы, помню, что уже распустились и зацвели олеандры. И особенно пышно они цвели в небольшом садике перед главным входом в храм со стороны Северной улицы, разделявшей форум и храм.
В этом садике на одной из мраморных скамей меня поджидал Гней Эдий. Одет он был в серый плащ с капюшоном. Сопровождающих рабов при нем не было, а старого раба он тотчас отпустил. Мне он приказал сесть рядом с ним на узорчатую ковровую подстилку и, спросив: «Надеюсь, ты успел позавтракать?» и получив от меня положительный ответ на свой вопрос, тут же, не теряя времени, принялся рассказывать.
— Каждый день он вставал до восхода солнца, — рассказывал Вардий, — и с Виминала — он теперь на этом холме проживал в съемном доме, уйдя от родителей и от жены Эмилии с дочкой Публией, — с Виминала отправлялся на Марсово поле, к источнику Ютурны. Он долго стоял возле бассейна, пристально глядя на воду, и, казалось, кроме этой воды, ничего вокруг себя не видел. А после шел в сторону форума, то и дело останавливаясь и озираясь по сторонам, но опять-таки не замечая ни людей, ни повозок, а словно разглядывая углы зданий, рассматривая колонны, фронтоны и крыши, будто архитектор на прогулке. Дойдя до форума, он останавливался возле ораторской трибуны и обмирал, превращаясь в изваяние с неподвижным лицом и пустым взглядом. И лишь когда кто-нибудь громко с ним заговаривал — возле ростр даже рано утром бродят и шатаются разные людишки, — лицо его досадливо кривилось. А когда его пытались тормошить — брали за руку, хлопали по плечу и по спине, — он коротко взмахивал рукой, точно в глубокой задумчивости отгоняя назойливую муху. В этой летаргической неподвижности пробыв некоторое время, Феникс отмирал и, увидев вокруг себя людей — когда знатный человек так обомрет посреди площади, простолюдин никогда не пройдет мимо, обязательно остановится и станет глазеть, — придя в себя, он начинал виновато приветствовать стоявших возле него и смущенно объяснять, что, дескать, задумался, увлекся. «Стихи сочиняешь?» — однажды спросили его. И он, растерявшись: «Да, сочиняю». И скоро по городу пополз слух, что ежели кто хочет встретиться и поговорить с известным поэтом, то рано утром на форуме, у колонны Дуилия, он обычно сочиняет новые стихи, и у него можно взять автограф.
Но стоило Голубку дать первый автограф, как его прогулки к источнику Ютурны с обмираниями и окаменениями прекратились. И началась новая стадия. Он вдруг устремлялся за каким-нибудь незнакомым ему человеком, долго следовал за ним по пятам, по улицам и проулкам, а потом забегал вперед и заглядывал в лицо. И всякий раз, заглянув, отшатывался и извинялся. И брел в обратную сторону, грустный, словно кем-то обманутый — такое у него было выражение на лице. А люди, которых он так преследовал и в которых вглядывался, были, представь себе, всё больше мужчины и лишь изредка — женщины.
— Аморию нашу Голубок забросил, — продолжал Вардий. — Ни с кем не встречался: ни с Галлионом, ни с Эмилием Павлом. А Котту и Аттика прямо-таки гнал от себя: дескать, что вы ко мне прилипли, делом бы лучше занялись… Он и меня мог прогнать. Но я, вовремя заметив его настроение, сам отошел в сторону. Но из виду не выпускал. Следовал за ним на таком расстоянии, чтобы он не мог меня заметить. И в любой момент был готов прийти ему на помощь.
Вардий замолчал. Мимо скамьи, на которой мы сидели, шел какой-то господин. Увидев Гнея Эдия, он остановился, просиял и принялся церемонно приветствовать моего собеседника. Но Вардий глянул на него как на неодушевленный предмет и, повернувшись ко мне, удивленно произнес:
— Всё это очень напоминало стадию фанетизма. Помнишь? Когда Мотылек гонялся за призраками?
Господин, перед нами остановившийся, заметив, что Гней Эдий на него не обращает внимания, еще раз учтиво поклонился и пошел своей дорогой.
А Вардий, проследив за ним безразличным взглядом, снова обернулся ко мне и радостно объявил:
— Слава богам, этот рецидив фанетизма скоро закончился. И вот однажды утром Голубок влетел ко мне в дом и закричал с порога: «Я увидел, Тутик! Я наконец увидел!»
Что он такое увидел, я долго не мог взять в толк, так как Феникс был чрезвычайно возбужден и речь его была на редкость сбивчивой. Но постепенно мне удалось восстановить картину. Возле Тибуртинских ворот он увидел встававшее из-за холмов солнце. Небо на его пути было испещрено тонкими длинными облачками. И солнце по ним поднималось, будто по лестнице, над каждым из облачков зависая.
— И думаю, — продолжал Вардий, — что именно с этого момента в Голубка окончательно вселился Фаэтон. А до этого был своего рода переходный период, в который Пелигн бывал то Голубком, то Фениксом. И я, как ты, наверно, заметил, называл его то так, то эдак…
Гней Эдий ненадолго замолчал, разглядывая цветущие олеандровые деревья. Потом задумчиво продолжал:
II. — Действительно, лестница… Перестав посещать аморию, он, однако, с одним из ее членов стал встречаться чуть ли не ежедневно. То был Фабий Максим, о котором я уже вспоминал. Известный юрист и оратор. Близкий друг Друза Клавдия, младшего сына Ливии, к которому Август благоволил больше, чем к Тиберию: доверил ему легионы, поручил готовиться к германской кампании… Так вот, к Фабию Максиму, который был лет на девять нас старше, Феникс вдруг стал проявлять самые нежные чувства: смотрел на него влюбленными глазами, ходил на все его выступления в суде, записывал и заучивал наизусть его речи, восхищался его красноречием, его обширными познаниями. Когда Фабий развелся со своей прежней женой — не помню, как ее звали — и женился на Марции, новой молоденькой наперснице Ливии, Феникс в этом бракосочетании принял самое деятельное участие: сочинил свадебный гимн и настоял на том, чтобы он исполнялся во время обряда; пробился в число трех дружек жениха и завладел священным факелом — тем самым, который невеста в знак очищения и единения с мужем опускает в воду. После свадебного пира, всех отталкивая от Фабия, повел его на брачное ложе… Короче, что называется, из кожи вон лез, чтобы показать, как он любит Фабия, как он к нему близок, как гордится его дружбой.
