Когда Голубок проснулся, он лежал на полу. По шее у него струилась кровь, ибо, падая с ложа, он умудрился удариться затылком о бронзовый напольный светильник, стоявший у изголовья.
Наскоро обработав ранку — она была маленькой и неглубокой, — Голубок устремился ко мне и пересказал свой сон, на каждую деталь обращая внимание, но ни одну из них не комментируя.
«А эта женщина, — сказал я, — послушай, она ведь совершенно не похожа на ту, что тебе снилась до этого».
«Да, совсем не похожа, — растерянно согласился Голубок и следом за этим радостно воскликнул: — Но это была она! Клянусь Фаэтоном, который мне приснился!»
«А почему ты решил, что это был Фаэтон?» — спросил я.
«А кто же еще?» — виновато улыбнулся мне Голубок.
«Не нравится мне твой сон, — сказал я. — Не хочешь сходить к авгуру? Пусть он как следует истолкует и по птицам проверит».
«Да что тут проверять, милый Тутик?! — вновь радостно вскричал Голубок. — Всё и так ясно. Протей меня отпустил. Теперь Фаэтон будет со мной развлекаться… Сгорю. Непременно сгорю. Но перед этим все звезды будут моими!»
И больше ни на один мой вопрос не ответил, хотя я его долго пытался расспрашивать, разными деталями интересуясь.
Вардий принялся прогуливаться по аллее: на несколько шагов то вверх поднимется, то вниз спустится. И, эдак вышагивая, сбивчиво мне объяснял:
— Помнишь? Стрелы — собственно, не стрелы, а солнечные лучи. Попадая тебе в сердце, они проникают в позвоночник, и тебе начинает казаться, что у тебя выросли крылья… Думаю, Фаэтон его этой стрелкой впервые уколол, когда приснился ему… Потом явился огонь… Огонь этот отрывает от земли и возносит к небу и к солнцу. Он душу воспламеняет, а не тело… Душа твоя вспыхивает и взлетает, а дух удивленно и испуганно взирает на это вознесение… Уздечка… О чем она говорит? Ты догадался?.. Помнишь, во сне Голубку было сказано: «Теперь я с тобой буду играть»?.. То есть тебя словно взнуздывают, и ты принадлежишь себе лишь настолько, насколько тебе позволяет уздечка. Чем больше тебе кажется, что ты свободен, тем меньше у тебя реальной свободы… У тебя пассивная роль. Не ты взлетаешь — тебя возносят. Не ты расцветаешь — тебя преображают. Не ты любишь — тебя заставляют любить!
— Ну и, конечно, безумие! — семеня передо мной, продолжал Гней Эдий. — Тут полный обман — ни крыльев, ни колесницы! Но ты будто паришь на крыльях, взлетаешь над миром, восхищаясь своим полетом, упиваясь свободой, восторгаясь охватившей тебя любовью… Чем выше уносит тебя призрачная колесница, тем безумнее ты любишь и торжествуешь, слепнешь от света, глохнешь от жара… И лишь на самой вершине вдруг понимаешь, что нет у тебя ничего и ты перед небом совсем беззащитный — крылья отняли, колесница умчалась, и ты обречен на паденье…
И Фаэтон, чьи огонь похищает златистые кудри,
В бездну стремится и, путь по воздуху длинный свершая,
Мчится, подобно тому, как звезда из прозрачного неба
Падает или, верней, упадающей может казаться…
— Бедный Феникс! Он всё это на самом себе испытал, — сказал Вардий и остановился рядом со мной, напротив стелы.
Гней Эдий замолчал и, глядя мимо меня, грустно созерцал златокудрого юношу на горельефе. А я, чтобы прервать тягостное молчание, спросил:
— Феникс, это новое его имя?
— Пойдем. Я накормлю тебя вкусным завтраком, — вместо ответа предложил Вардий и виновато мне улыбнулся.
Пока от аллеи Венеры мы шли до входа на виллу, Вардий обсуждал со мной, где нам лучше позавтракать: в малом триклинии или в одной из беседок, и если в беседке, то в какой предпочтительнее: в «виноградной», «вьюнковой» или «плющевой», обстоятельно перечисляя достоинства и недостатки каждой из них.
Но, едва начав описывать преимущества «клематисовой перголы», вдруг остановился и сердито сказал:
— Ну, разумеется! Какой Голубок?! Голубка забрал с собой Протей. И надо было придумать новое имя для человека, охваченного Фаэтоном, пятым амуром Венеры… Я выбрал имя Феникс… Тебя это удивляет?
— Нисколько, — ответил я. — Ты ведь мне объяснял, что феникс — священная птица Венеры Урании.
— Умница, — осклабился Вардий и протянул руку, чтобы погладить меня по голове. Но не погладил.
XII. Мы завтракали в «хмельковой» беседке. И на всем протяжении завтрака Вардий ни словом не обмолвился о Пелигне или о Фениксе, а расспрашивал меня о школе и об учителях: как и что преподают? каких поэтов предпочитают? каких историков велят читать? наказывают ли нерадивых учеников и как наказывают? Гней Эдий заинтересованно задавал мне вопросы, а я отвечал, стараясь выставить моих учителей, Манция и Пахомия, в благоприятном для них свете. Ведь школа, как ты помнишь, существовала на деньги Вардия, и, стало быть, он мог в любой момент отстранить учителей или вообще прекратить финансирование.
А после трапезы Вардий отправился меня провожать до выхода из усадьбы, чего никогда не делал до этого.
И возле фонтана у южных ворот вдруг схватил меня за руку и возбужденно зашептал:
— В тот день у него было предчувствие! У него чесался левый глаз, у него сильно билось сердце, его бросало то в жар, то в холод… Глаз у него стал чесаться еще во сне. А когда он проснулся, то от нервного возбуждения не мог оставаться на ложе, хотя было еще очень рано. Он наскоро оделся и выбежал на улицу… Город был окутан туманом. И в этом тумане он брел, не разбирая дороги… Ну, прямо как в «Одиссее» у Гомера или в «Аргонавтике» у Аполлония Родосского:
Гера, путникам этим загодя помощь замыслив,
Город окутала плотным туманом, чтобы укрыть их,
К дому Ээта спокойно идущих, от множества колхов…
Туман рассеялся возле источника Ютурны… И он увидел трех женщин…
— Нет! Постой! — вдруг испуганно воскликнул Гней Эдий и, оттолкнув меня от себя, с раздражением продолжал: — Я должен предупредить, что теперь он видел не то, что видели другие люди. Он стал взлетать, а мы оставались на земле… Поэтому я утверждаю, что в то утро он увидел трех женщин. Одна из них была Юлия, дочь Августа. Она тогда была беременна Постумом и рано утром пришла к источнику, чтобы в тишине и покое совершить положенное на последнем месяце беременности омовение. Ее сопровождали вольноотпущенница Феба и Юлина самая доверенная наперсница Полла Аргентария. Юлия сидела на узенькой переносной табуретке со складывающимися ножками, а Феба и Полла зачерпывали из источника воду, в пригоршнях несли ее к госпоже и возливали: Полла — на голову, а Феба — на живот и на колени… Я потом несколько раз проверил, расспросив Поллу и Фебу, когда у меня появилась такая возможность… Три женщины совершали обряд и были, как положено, в белых одеяниях. И Юлия не видела его, потому что сидела лицом к источнику и спиной к проходу. А Полла и Феба видели, как он в этом проходе остановился и остолбенел. И Феба даже хотела призвать на помощь двух скрывавшихся за деревьями рабов-охранников. Но Полла узнала его и шепнула служанке: это наш знаменитый поэт, пусть себе вдохновляется… Вот как было на самом деле. Вернее, для тех, кто пребывал на земле.
