Ведь если положить руку на сердце, и дома и в школе я был одинок. Лусена? О чем нам было с ней разговаривать? Чему необходимому и увлекательному могли научить меня наши школьные учителя?
Вардий же каждым своим рассказом, каждой с ним встречей будто поднимал завесу или раздвигал горизонт, и оттуда на сцену моего воображения выступали великие поэты, выходили прославленные государственные мужи, выплывали величественные римские матроны: престарелая Октавия, сестра Божественного; царственная Ливия, мудрая и преданная жена Всемирного Принцепса; таинственно-ослепительная Юлия, единственная дочь Единственного на Земле. Именно они, а не мои одноклассники, не учителя Пахомий и Манций и даже не многострадальная Лусена заполняли мою тянущуюся к свету юность и в полной мере составляли ее! Потому что я с ними хотел встречаться и встречался! Их всё чаще и чаще представлял рядом с собой! С ними делился своими радостями и горестями и в трудные минуты как бы просил у них совета!
Ты понимаешь меня, Луций? Ты ведь — Сенека! Ты должен меня понять.
При этом, представь себе, Вардий, мой новый учитель, нисколько не стеснял моей свободы, как так или иначе стесняли ее Лусена и Манций с Пахомием. Он не поручал мне никаких работ и заданий. Он не лез ко мне в душу, как неизбежно лезут близкие люди, расспрашивая: а как ты живешь? как себя чувствуешь? о чем думаешь? почему у тебя такой грустный или такой веселый вид? Казалось, сам по себе я его мало интересую, он меня иногда словно и не замечает вовсе, а все эти «юный мой друг», все эти прикосновения ко мне и взгляды на меня использует, будто ораторские приемы.
Клянусь моей Фортуной или твоим Посейдонием, мне часто казалось, что он, Гней Эдий, тоже лишь пребывает в Новиодуне, а живет и бытийствует — надеюсь, я правильно употребил это столь любимое тобой философское слово, — воистину в Риме живет, рядом со своим обожаемым Пелигном, среди его возлюбленных и любовниц, в гомоне площадей и в тишине римских садов!
Он тоже, я думаю, был одинок. А я заполнял его одиночество, как он заполнял мое. Он, может быть, сам с собой говорил и себе самому рассказывал. А я слушал его, как слушают журчание ручья или шум водопада…Каждый исполнял собственную свасорию, лишь самого себя убеждая и развлекая.
VI. Скажу более. Хотя не знаю, как это лучше сказать… Может быть, главным образом потому, что Вардий был мне физически неприятен, моя независимость от него лишь укреплялась. Достаточно мне было взглянуть на его круглое брюшко, на его часто пенящийся от слюны рот, на лоснящиеся длинные волосы по бокам лысого черепа, и мне легко удавалось отделаться от тех впечатлений, которые он мне навязывал, а я не желал принимать в себя, чтобы не испачкать свободно и радостно возникающие во мне картины.
Ну, например, Гней Эдий, как я уже отмечал, упорно принижал поэтическое дарование Пелигна: дескать, подражал, чуть ли не копировал, легкомысленно и небрежно стихотворствовал. Но он ведь, Эдий Вардий, часто декламировал стихи Пелигна и других поэтов, давал мне их читать на дом, и я, хоть и мало тогда разбирался в поэзии, однако не мог не почувствовать, что стихи Голубка ничуть не уступают стихам его предшественников: они легче и воздушнее, чем у Вергилия, гармоничнее и музыкальнее, чем у Горация, глубже, чем у Тибулла, и чувственнее и искреннее, чем у Проперция. И нет в них подражания, а скорее — перифраз того, что было раньше написано, но иначе понято.
И некоторые из сочинений Пелигна полностью соответствовали той картине, которую рисовал перед мной мой учитель. Но некоторые из тех, которые он мне давал или я сам брал читать, представь себе, лишь частично соответствовали и даже противоречили Вардиевым рассказам. И эти сочинения я особенно внимательно изучал, любопытствуя, как Гней Эдий потом разрешит эти противоречия и как вывернется из несоответствия.
Я уже давно стал подозревать, что какие-то речи Голубка и Кузнечика, какие-то его похождения Вардий, может быть, сам сочинил, приписал их Пелигну, дабы создать столь желанный ему образ Великого Любовника, которому и сам хотел поклоняться и меня желал приобщить.
VII. И я, конечно же, приобщался, потому как — еще раз повторю — рассказы Гнея Вардия были в те годы главным содержанием моей начинающейся юности. Но я не желал быть просто слушателем. Я тоже хотел стать спутником и другом этого замечательного человека, о котором мне рассказывали. И перевоплощаясь вместе с ним, становясь то мечтательным Мотыльком, но сладострастным Кузнечиком, то копающимся в себе и пытающимся познать себя Голубком… Нет, не то, Луций! Я жаждал этих превращений, но слишком хорошо понимал, что мне они недоступны, потому что по своей природе я совершенно иной человек. Но, наблюдая за превращениями другого, пусть даже наполовину выдуманного человека, я, Луций Понтий Пилат, смогу ответить на многие вопросы, которые я уже, оказывается, давно себе задавал, но пока не понимал, что я их себе задаю. Я не только вступлю в Рим, из которого вытеснили и изгнали моих предков, не только наполнюсь поэзией, причащусь истории и прикоснусь к богам и героям, я почти наверняка усовершенствую и дальше разовью свою Систему, если постараюсь изучить природу и внутренние механизмы той новой силы, которая теперь во всю ширь и во всю глубину открывалась передо мной и которую Вардий называл Любовью. Я уже тогда ощутил, что сила эта по своей мощи лишь немногим уступает Политике. Но если ее правильно использовать, если подчинить себе и заставить на себя работать…
Представь себе, уже тогда, в пятнадцать лет, в далекой Гельвеции, благодаря Пелигну и Вардию, я это почувствовал и осознал. А через десять лет — нет, через двенадцать, — когда начал работать на Сеяна, обратил на себя внимание и заслужил уважение коллег тем, что плодотворно и результативно применял и «стрелы Амура», и «сети Венеры», и так называемые «медовые ловушки», в которые заманивал самых различных людей, казалось бы, придирчиво-осторожных, подчеркнуто-бесстрастных, торжественно-неподкупных; и с помощью разнузданного Приапа добывал информацию, которую, кроме меня, никто не мог добыть; с помощью текучего Протея врагов обращал в друзей, друзей — если на то было указание свыше — во врагов. А с помощью Фаэтона многих мог воспламенить и заставить лететь за государственной колесницей до тех пор, пока они не сыграют отведенной им роли, пока надобность в них не отпадет и их можно будет оставить на съедение их собственному огню…
Но я опять слишком забежал вперед. Прости меня, Луций.
Вернемся к Пелигну и вступим на следующую станцию, которую Гней Эдий Вардий именовал «станцией Венеры Урании» или «станцией Фаэтона».
Свасория тринадцатая
Фаэтон
I. Вот я сказал: вернемся к Пелигну и вступим на следующую станцию. На самом же деле тогда, в Гельвеции, на берегу Леманского озера, прошло по меньшей мере несколько декад, прежде чем Вардий снова заговорил о Пелигне. И не потому, что после нашего плавания по озеру мы так долго не виделись. Нет, мы встречались, и довольно часто: я несколько раз заходил к Вардию на виллу, мы, по его приглашению, дважды совершили совместную прогулку: один раз — пешком и другой раз — в лектике.
