А сукин сын от досады чуть не разрыдался…
Гней Эдий тяжело и обиженно смотрел на меня. И вдруг закричал громко и злобно:
— Если они у тебя грести не умеют, пусть дудит в свою дудку! Слышишь, что я говорю?! Язви вас фурия, пусть лучше по ушам бьет, чем по заднице!
И, дождавшись, когда снова заиграла корабельная флейта, продолжал:
— Клодию он скоро оставил. И выбрал себе Цезонию Орестиллу.
Цезония
V. — Учитывая, что нас впереди ожидают намного более интересные женщины, мы эту Цезонию давай вовсе пропустим, — вдруг предложил мне Вардий. — Скажу лишь, что у них всё строилось на ревности. Цезония была ревнива, как греки говорят, патологически. Голубок в эту ее ревность влюбился и ею упивался. Как он мне признался, никогда еще женщины так не следили за ним и не преследовали его.
Он навещал Цезонию и одновременно встречался с другими купидонками, когда чувствовал за собой особенно навязчивую слежку.
Дошло до того, что в приступах ревности Цезония стала царапать ему ногтями лицо, до крови кусала в шею, била по виноватым глазам — он настаивал на том, что всегда в эти моменты старался сделать свой взор именно виноватым. Однажды запустила в него горящую головню. А он радостный и какой-то торжественный приходил в аморию, показывал нам свои синяки и ссадины. И когда его спрашивали: «Ты что, совсем с ума сошел? Ты это называешь любовью?!» — он принимался декламировать нам из поэтов, чаще всего из Проперция. Скажем:
Сладкой мне ссора была при мерцанье вчерашних светилен,
Милым — неистовый звук злых обвинений ее.
Или вот это:
Этим покажет она несомненные признаки страсти:
Только ведь в этом видна в женщине мука любви.
Помпей Макр, который хорошо был знаком с его теорией жертвенной любви, помнится, насмешливо ему возразил: «Так ведь ты только ее мучаешь. А в чем твоя жертва?»
Голубок сперва задумался и, как мне показалось, опечалился. Но скоро сам стал ревновать Цезонию Орестиллу. Увидит ее, например, с каким-нибудь мужчиной, и тут же зеленеет от ревности. Я, говорит, тут же начинаю представлять, как она приводит его к себе домой, сжимает в яростных объятиях, целует, отдается. У меня, дескать, такое живое воображение, что я мгновенно воспламеняюсь и готов на куски разорвать этого козлоногого сатира, как Агава — Пенфея.
Он так распалил себя своими представлениями, что ему стали сниться сны, в которых Цезония предавалась развратным оргиям с Грецином и Капитоном, с Макром и Галлионом.
Однажды в ярости он накинулся на Цезонию, одной рукой схватил ее за волосы, а другой — ударил по лицу, оставив на щеке следы от пальцев. Цезония, наделенная от природы стремительной реакцией, на этот раз не только не защитилась от удара, но словно нарочно подставила Голубку свою голову… Да что я рассказываю! Он великолепно описал эту сцену в одной из элегий:
Остолбенела она, в изумленном лице ни кровинки,
Белого стала белей камня с Паросской гряды.
Я увидал, как она обессилела, как трепетала, —
Так волоса тополей в ветреных струях дрожат.
Дольше терпеть не могла, и ручьем полились ее слезы —
Так из-под снега течет струйка весенней воды.
В эту минуту себя и почувствовал я виноватым,
Горькие слезы ее — это была моя кровь…
Он действительно тяжко страдал. Цезонии он долгое время боялся показаться на глаза. Вместо этого он каждый день приходил ко мне, раз десять описал свой ужасный поступок, всё более ужесточая детали, обзывал себя сумасшедшим и варваром, проклинал свою несдержанность, ненавидел себя и, когда мы выходили на прогулку, проходя мимо храма, молился, чтобы руки от плеч отвалились. А так как руки не отваливались, Голубок пошел к кузнецу и велел наложить ему на запястья кандалы. С цепями на руках он несколько дней разгуливал по городу. На третий день его задержали городские стражники и отвели в тюрьму, решив, что это сбежавший из-под ареста преступник, но, установив его невиновность, запретили носить на руках кандалы. Тогда, сняв с себя цепи, он целую ночь простоял у дома Цезонии на коленях…
Нет, сказано: пропустим Цезонию — значит, пропустим! — вдруг гневно воскликнул Вардий и с такой силой ударил себя кулаком по колену, что сначала от боли зажмурился, а затем принялся обиженно растирать ушибленное место. И сказал, на меня не глядя:
— В конечном итоге он эту Цезонию уступил Фабию Максиму, с которым Цезония заигрывала, чтобы в Голубке поддерживать ревность. Голубок мне потом объяснил: «Цезония была пока самой страстной и самой возвышенной из моих жертв Венере и Приапу. Но жертва другу — еще возвышеннее! Не правда ли, милый мой Тутик?»
Гней Эдий замолчал и принялся меня разглядывать. А потом виновато сказал:
— Следующую в нашем списке, Эмилию, тоже можно было бы опустить. — И тут же хитро прищурился и радостно объявил: — Но ее никак не пропустишь. Ты скоро поймешь почему.
Эмилия
VI. — У Голубка теперь явилась новая теория. Он ее назвал «пигмалиония»… Помнишь? Пигмалион, древний греческий скульптор стал ваять женскую статую, стараясь в своем творении воплотить всё, что ему нравилось в женщинах.
А меж тем белоснежную он с неизменным искусством
Резал слоновую кость. И создал он образ, — подобной
Женщины свет не видал, — и свое полюбил он искусство.
Эту историю Пелигн потом изобразил в своих «Превращениях». Я тебе дам почитать, если захочешь…
Стало быть, теория. Голубок ее так сформулировал: надо жертвовать себя не сложившимся уже женщинам, которых уже нельзя или очень трудно изменить, а следует отыскать будто глыбу мрамора или кусок слоновой кости и вдунуть в нее свои желания и мечты, всё лишнее отсекая, из-под грубого, шершавого и пошлого извлекая возвышенное и прекрасное.
Голубку тогда было двадцать шесть лет… Нет, уже двадцать семь… Да, Август в тот год провел вторую чистку сената, должность префекта Рима получил Статилий Тавр, младший брат Авла Статилия, который был мужем Анхарии Пуги. То есть, как некоторые любят считать, семьсот тридцать восьмой год от основания Рима… Значит, нам с Голубком уже исполнилось двадцать семь…
Так вот. Выбрал он для своей галатеи такой, с позволения сказать, материал, что все в амории — даже я, даже Эмилий Павел, всегда с пониманием относившийся к Голубковым причудам — все поразились! Звали ее Эмилией. Ей было двадцать лет, и, несмотря на усилия ее отца, какого-то вольноотпущенника, средней руки ростовщика, никто ни разу не подумал на ней жениться или по крайней мере приволокнуться. Ибо Эмилия была, во-первых, невзрачна лицом и фигурой, во-вторых, заметно косноязычна, в-третьих, всегда безвкусно одета, в-четвертых, не чувствовала своей невзрачности, косноязычности, безвкусицы, в-пятых… Да стоит ли дальше перечислять! Слишком многими недостатками она обладала.
