Мало того, в серебряной клетке он преподнес Лицинии горлинку, чтобы та стала подругой Говоруну. — «Ведь ему, должно быть, тоскливо одному. Как тебе тоскливо, прекрасная госпожа моя!»
И уже не расхваливал внешность Лицинии и качество ее одежды, а как бы невзначай дотрагивался до ее волос, поправлял пояс на талии, касался груди, колена…
Представь себе — всё впустую! Потому что в ответ на свои прикосновения он встречал лишь каменное бесчувствие и мраморное безразличие… «Попробуй, соблазни статую! — однажды пожаловался мне раздосадованный Голубок. — Зря Юл боялся. Статую нельзя изнасиловать».
Спор казался проигранным. Но тут в дело вмешалась Венера. Или, как Голубок объяснил, вспомнив Катулла:
Амур мне чихнул, и теперь не налево —
Направо чихнул в знак одобренья!
Вдруг ни с того ни с сего Говорун перестал есть. На следующий день перестал пить. А на третий день лег на дно клетки и к вечеру испустил дух.
И статуя сразу ожила. Сначала, сжав кулачки, она стучала Голубку в грудь и кричала: «Ты, такой умный, такой знающий! Почему ты дал ему умереть?! Почему ему не помог?! Отвечай! Почему?! Почему?! Почему?!» Затем унялась и заплакала, как обычные женщины, в два глаза. Затем стала дергать себя за волосы и царапать лицо, однако осторожно, дабы не испортить прическу и не повредить кожу…
Юл Антоний потом обвинил Голубка, что это он отравил попугая. Чушь! Во-первых, Голубок никогда бы такой низости себе не позволил. А во-вторых, он от этой смерти поначалу ничуть не выиграл: Лициния совершенно перестала его замечать и разговаривала только с покойным мужем, к нему лишь взывая и только ему жалуясь на свое несчастье.
Но тут, вспомнив правило Корнелии, гласящее, что всяким случаем надо пытаться воспользоваться…
Был совершен пятый и последний заброс. Голубок, понимая, что всё уже потерял, предложил устроить похороны. Он думал, своим надеждам. Но статуя вновь ожила и томно ответила: «Только очень торжественные. Как дорогому и любимому человеку».
Голубок велел изготовить крошечный кипарисовый гробик, подыскал живописное место в глубине садов Мецената — там раньше было кладбище, — сам вырыл могилку и перед тем, как предать земле прах Говоруна, произнес погребальную речь, вернее, прочел стихи, которые сочинил накануне.
Стихи были замечательные. Ты обязательно их прочти. Я тебе дам. Они потом были опубликованы во второй книге его элегий.
Элегия так начиналась:
Днесь попугай-говорун, с Востока, из Индии родом,
Умер… Идите толпой, птицы, его хоронить.
В грудь, благочестья полны, пернатые, крыльями бейте,
Щечки царапайте в кровь твердым кривым коготком!
А заканчивалась описанием птичьего рая:
Под Елисейским холмом есть падубов темная роща;
Вечно на влажной земле там зелена мурава.
Там добродетельных птиц — хоть верить и трудно! —
обитель;
Птицам зловещим туда вход, говорят, запрещен.
Чистые лебеди там на широких пасутся просторах;
Феникс, в мире один, там же, бессмертный, живет;
Там распускает свой хвост и пышная птица Юноны;
Страстный целуется там голубь с голубкой своей.
Принятый в общество их, попугай в тех рощах приютных
Всех добродетельных птиц речью пленяет своей…(Полностью см. Приложение 2).
Лициния, казалось, не слышала этого чтения. Но когда, зарыв могилку, насыпав небольшой бугорок, утвердив на нем маленький камень, на котором усердием Голубка были высечены две стихотворные строчки:
«Сколь был я дорог моей госпоже — по надгробию видно.
Речью владел я людской, что недоступно для птиц» — когда, окончив похоронные обряды, они вернулись домой к безутешной вдове, Лициния вдруг схватила Голубка за руки и чуть ли не радостно воскликнула:
«Так, значит, он теперь в своем, индийском, раю! И там, может быть, беседует с моим незабвенным супругом! Он ему рассказывает, как я о нем заботилась. Как ты мне в этом помогал. Какие замечательные стихи ты сочинил на его горестную кончину! Дай я тебя поцелую! За твою доброту к Говоруну. За то, как ты меня утешаешь!» — следом за этим воскликнула юная вдовица.
И вот, она восторженно плакала и страстно целовала Голубка. И, плача, дала себя раздеть, уложить на ложе…
Голубок мне потом признался: «Она вспыхнула в моих объятиях и тут же погасла, так что я даже не успел осознать, что я ей обладаю. Но продолжать она уже не могла. Так она обессилела. И почти тут же уснула. А когда утром проснулась, сказала мне: „Помнишь, ты мне рассказывал, что в Индии вместо траура предаются телесной любви, чтобы мертвые не печалились? Мы, римляне, этот обычай исполнили. Потому что наш бедный Говорун был родом из Индии“…» «Никогда я ей такого не рассказывал!» — клялся мне Голубок…
Лицинию он, ясное дело, почти тут же оставил в покое. Авсе его расходы по «рыбной ловле» взял на себя проспоривший ему Юл Антоний. Так было заранее оговорено.
Фурнилла
X. Почти без перерыва Вардий продолжал:
— Фурниллу предложил Помпей Макр, который эту стерву весьма хорошо знал, так как с ней зачем-то дружила его старшая сестра, Помпея. Не думаю, что сам Макр к этой Фурнилле примеривался, «вычислял ее». Ибо с первого же взгляда и без всякого вычисления можно было сказать, что она — фурия или гарпия. И вот, после того как Голубок закончил ловлю Лицинии, в одном из застолий, хитро переглянувшись с Юнием Галлионом, Макр взял и предложил Голубку Фурниллу.
«Это не та ли Фурнилла, которая уже дважды была замужем, и ни один из мужей не выдерживал ее более года?» — с любопытством спросил Голубок.
«Та самая», — ответил Макр и снова переглянулся с Галлионом.
«Надо навести справки», — ответил Голубок и лучезарно улыбнулся.
На следующий день, придя в аморию, Голубок объявил:
«Веселую рыбку ты мне предлагаешь. Она, как рассказывают, ненавидит мужчин и остра на язык».
«Ну так вместе повеселимся!» — почти хором воскликнули Помпей Макр и Юний Галлион.
«Вместе так вместе», — задумчиво произнес Голубок. Вызов был принят.
— Голубок, стало быть, — продолжал Вардий, — настоял на том, чтобы члены амории тоже участвовали в ловле. Юл Антоний и Помпоний Грецин сразу отказались. Фабий Максим обещал подумать. Остальные согласились. Но Голубок сам освободил Руфина и Флакка, сказав, что для успеха предприятия вполне достаточно Макра, Галлиона, Павла и меня. И первую встречу с Фурниллой назначил в доме у Помпея.
Макр устроил застолье и велел своей сестре, Помпее, пригласить Фурниллу. Та пришла в сопровождении двух старых рабынь и возлегла с краешку.
