Добавим к этому, что Вардий слыл самым образованным и самым красноречивым человеком в Новиодуне.
И вот еще: когда в городе затевалось какое-нибудь муниципальное строительство, Гней Эдий всегда был в первых рядах спонсоров. В частности, немалые деньги им были вложены в сооружение городского водопровода, в возведение общественных бань. И ему, Эдию Вардию, принадлежала лучшая из школ, в которой обучались дети городской элиты.
Согласись, Луций, что уже одной из перечисленных причин вполне было достаточно для того, чтобы снисходительно относиться к странностям Вардия. Я же этих причин перечислил… раз, два… целых четыре!
Как выразился про Гнея Вардия один из городских остряков: «Конечно, он Старый и Лысый. Но — Купидон! То есть своего рода бог, с которым лучше всего — дружить и хуже всего — ссориться!»…
Такой вот во всех смыслах любопытный человек в декабре приходил к нам школу на рецитации, а мне было рекомендовано «отлеживаться».
VI. Следующий визит Вардия, как я уже сказал, должен был состояться в первых числах апреля.
За два дня до апрельских календ в школе начались репетиции. Манций отобрал из учеников трех не то чтобы способных и красноречивых, а самых благообразных и благовидных. Всем им было поручено подготовить прозаическую декламацию, воспевающую Красоту. «В форме свасории», — рекомендовал учитель. (Мы уже месяц упражнялись в сочинении этих самых свасорий).
На другой день — то есть накануне апрельских календ — трое отобранных принесли черновики своих декламаций. Когда же они прочли их во всеуслышание в классе, Манций объявил, что, во-первых, ни в одной из декламаций не проглядывает ни мифологическое, ни историческое лицо, так что некого убеждать, и никакие это не свасории. А во-вторых… Тут Манций надолго задумался. А затем для каждого из троих уточнил тему. Первому было велено выступить на тему: «Красота дарит нам радость и счастье», второму — «Красота воспитывает в нас справедливость», а третьему — «Красота должна быть мужественной». И первому рекомендовалось обращаться к некому собирательному Пульхру, второму — к древнему греческому законодателю Солону, третьему — к гомеровскому Ахиллу.
В апрельские календы юные декламаторы явились с переработанными речами. Манций не позволил их зачитывать вслух, а принялся изучать по дощечкам, беззвучно шевеля губами. А после с едва различимой брезгливостью, которую лишь мне удалось заметить, отложил дощечки в сторону, сел на кафедру и объявил:
— Сейчас я буду диктовать вам ваши декламации. Вы их запишете. И к завтрашнему дню выучите наизусть.
Манций диктовал. А трое учеников по очереди старательно записывали.
В четвертый день до апрельских нон в классе состоялась генеральная репетиция. Учитель внес несколько изменений и уточнений, но в целом остался доволен. А потом принялся внимательно меня разглядывать. Я решил опередить Манция и, испросив разрешения встать и заговорить, встал и сказал:
— Я что-то неважно себя чувствую. Можно мне завтра не приходить в школу.
Добрый мой учитель сначала не мог сдержать короткой благодарной улыбки, а после придал своему лицу сострадательное выражение и ласково ответил:
— Очень жаль, Луций. Но что же делать. Поскорее поправляйся и возвращайся к нам.
Я ушел из школы до окончания занятий.
VII. В третий день до апрельских нон в школу должен был пожаловать Гней Эдий Вардий. Я так рассчитал, что перед самым его появлением я тоже пришел в школу и почти вбежал в портик, словно боялся опоздать.
Увидев меня, Манций сперва удивился и растерялся, а затем, с трудом сдерживая раздражение, спросил:
— Зачем пришел? Ты ведь болен.
— Ты, учитель, велел мне скоро поправиться! Вот я и поправился! — радостно и невинно ответил я.
— Так быстро нельзя поправиться! — уже не сдерживаясь, с досадой возразил учитель. — Больные должны лежать в постели! Ступай домой!
— Я не больной! Я выздоровел и вернулся! — еще радостнее и невиннее воскликнул я.
— Слушай, Луций! Немедленно!.. — гневно начал учитель.
Но тут в портик вбежал грек Пахомий и с торжественным испугом объявил:
— Вошли в сад! Идут по дорожке!
Манций вздрогнул. И, глянув на меня так, как смотрят на подлых предателей, шепотом скомандовал:
— Садись вон туда, в угол! На боковую скамейку!
Я быстро выполнил повеление.
И тут же в портик вошел Гней Эдий Вардий. Хотя Пахомий восклицал «вошли» и «идут», Вардий прибыл в одиночестве, и не было при нем и за ним ни магистратов, ни клиентов, ни даже рабов.
VIII. А теперь, милый Луций, думаю самое время кратко описать тебе внешность Гнея Эдия.
Если одним словом — круглый, а точнее кругленький. Роста он был от силы в четыре локтя. И состоял как бы из трех кругов, или шаров. Первый шар — голова, второй — тело от шеи до поясницы, третий — бедра. А если дольше присматриваться к нему, то и внутри шаров всё у него было кругленьким. Покатые плечи. Какие-то словно закругленные короткие ручки с толстыми короткими и круглыми пальцами. И такие же круглые ножки, словно маленькие колонки, которые у бедер и у щиколоток были примерно одинакового диаметра, а не сужались книзу, как у обычных людей. Грудь — двумя кружочками вперед, как у женщины. И брюшко — выступающим шариком над, впрочем, весьма узкой талией, из которой как бы вытекали и округлялись широкие бедра.
Слушай, Луций! Если бы мне поручили придумать ему прозвище, то я бы назвал его не Старым, а Кругленьким Купидончиком. Потому что старым он никак не выглядел. И лысина его была небольшой и бросалась в глаза лишь потому, что он вокруг своей маленькой лысины отрастил длинные рыжеватые волосы, которые беспорядочно курчавились и пухлыми кольцами спускались ему на плечи, почти полностью закрывая короткую и тоненькую шею.
Да, и еще: также круглые и слегка навыкате глаза; рот тоже какой-то круглый, с чувственными и немного выпяченными вперед губами, будто он изготовился чмокнуть кого-нибудь.
Короче, круглее не бывает!
На нем была не тога, а белый плащ довольно странного вида, похожий на женский. Плащ был распахнут, а под ним краснела двумя узкими пурпурными полосами всадническая ангустиклавия, тонкая и плотно схваченная поясом, так что круги его тела словно специально подчеркивались.
Войдя в наш портик, — вернее, мягко и часто перебирая круглыми ножками, будто вкатившись в него, — он эдак проплыл до середины, остановился и, насмешливо — я бы уточнил: проказливо — улыбаясь, молчал и разглядывал собравшихся, переводя взгляд с одного ученика на другого.
Его несколько раз приветствовали. Сначала дружно и громко, затем тихо и вразнобой, потом — опять громко, но уже испуганно. А он продолжал молчать, щурился и разглядывал.
Рядом с кафедрой учителя для него приготовили кресло, чуть ли не трон. Но Вардий, когда ему это седалище предложили, сложил на груди ручки, затряс головой и то ли смущенно, то ли с раздражением забормотал:
