Преувеличивал, говоришь? Нет, полагаю, преуменьшал.
Юкунда-рабыня уже массировала Вардию живот, все ниже и ниже спускаясь руками. Я старался теперь не смотреть в их сторону.
А Гней Эдий все больше оживлялся:
— Помнишь, у Катулла:
Ты меня поджидай, приготовься
Девять кряду со мной сомкнуть объятий.
Разрешай же скорей: нету мочи, —
Пообедал я, сыт и, лежа навзничь,
И рубаху и плащ проткну, пожалуй.
Так вот, однажды, когда мы гуляли с Кузнечиком, он, описывая мне очередное свое любовное ристание, вдруг рассмеялся, словно малый ребенок, тряхнул кудрями и, указав пальцем на статую Приапа — мы прогуливались по садам Мецената, — воскликнул: «Я как он! То есть в любой момент. И даже без всякого повода!» — Я не понял его восклицания. Тогда Кузнечик распахнул плащ и велел: «Смотри на тунику». Я стал смотреть и увидел, как туника медленно приподнимается… — «В любой момент могу вывести из стойла моего скакуна», — смеясь, объяснил мне мой друг…
— Не надо на меня смотреть! Я этого не умею и никогда не умел! — крикнул мне Вардий, хотя, повторяю, я уже не смотрел в его сторону.
А он продолжал игриво и радостно:
XV. — Мы все ему в подметки не годились! Даже Юл Антоний, к которому, насколько я знаю, Приап всегда был благосклонен.
Заметив, что я испытываю определенные трудности в купидонстве, Кузнечик, чуткий друг и верный товарищ, попробовал некоторых из своих купидонок передавать мне. Но из этого ничего путного для меня не вышло. Первая, испытав два моих заезда и ни разу меня не одобрив, от третьего заезда решительно отказалась и покинула меня обиженная и рассерженная. Вторая, выдержав первый заезд и на первой мете даже разыграв одобрение, на следующем забеге вдруг горько расплакалась у меня в объятиях. Третья — учитывая мои предыдущие неудачи, Кузнечик на этот раз решил сам присутствовать на стадионе — третья, едва началось ристание, соскочила с колесницы, бросилась к Кузнечику — он возлежал за накрытым столом и, беззвучно шевеля губами, читал оды Горация, — уткнулась ему в колени и истошно завопила на весь триклиний: «За что ты меня наказываешь, господин мой?! Чем я перед тобой провинилась?!»… Мы оба тогда рассмеялись и решили, что называется, не путать быка с Юпитером.
Отныне, подыскивая для меня купидонок, Кузнечик к ним ни в коем случае не прикасался. Более того, он мне велел в больших количествах поглощать куриные яйца, гиметтский мед, пеласгийский чеснок и разные горькие снадобья: сатурейские травы, крапивное семя с белым перцем, растертый пиретр в многолетнем вине, «орехи с веток колючей сосны». Всё это у него перечислено в «Науке». Но сам он этих зелий никогда не принимал. По крайней мере в эпоху приапейства, на станции Венеры Паренс.
Я избегал смотреть в сторону Вардия. Но догадывался, что руки проклятой Юкунды уже покинули его живот и теперь массировали… ну, ты меня понимаешь, Луций!.. Я думал, Вардий если не умолкнет, то по крайней мере заговорит сбивчиво и с паузами.
Но голос у него возвысился, речь полилась свободно и гладко, как у искусного оратора на форуме или в сенате:
XVI. — Запомни, юноша, и разъясняй всякому, кто будет расспрашивать и, тем более, обвинять. Клянусь всеблагими богами и свидетельствую перед алтарями их, что, охваченный Приапом, Пелигн воистину воспламенялся божественным огнем и готов был умереть в исступлении своего чувства!
Мне же да будет дано истощиться в волнениях страсти,
Пусть за любовным трудом смерть отпускную мне даст!..
Похотливыми кобельками, сладострастными козлищами были мы, его сверстники. Он же всегда оставался Великим Любовником, жрецом Амура и почти что богом.
Свидетельствую, что в любых, даже самых безудержных своих похождениях был он искренен и чист, как горный родник. Мы, вступив на стезю Амура, лукавили и обманывали, развратничали и, пачкаясь, замутнялись. Он же, Пелигн, сверкал чистотой своего страстного откровения, сиял радостью и солнечной силой. Как никто из нас, он умел наслаждаться своей молодостью, не задумывался о завтрашнем дне, а упивался днем сегодняшним; не лицемерил, не ханжествовал, не стыдился жизни и не брезговал ее дарами. Не лжет играющий ребенок, потому что он играет с богами и боги играют с ним! Не пачкается он, ибо проникнут первозданной чистотой и окутан божественным покровом, защищающим его от грязи жизни! Таков был Пелигн, о котором я свидетельствую: худенький, гибкий, неугомонный, притягательный, обворожительный, мимолетный…
— Ты слушаешь меня? — вдруг насмешливо спросил Вардий. Я кивнул, не глядя в его сторону. И Вардий с той же запальчивостью продолжал:
XVII. — Однажды я присутствовал при разговоре Кузнечика с Юлом Антонием. И Юл сказал:
«Женщины не совсем люди. Это зверьки, которых заводят, чтобы от скуки ими забавляться».
«Да, да, зверьки. Но очень ценной породы», — тут же откликнулся Кузнечик.
«Женщины пусты и ограниченны, потому что зрелость их ума приостанавливается на восемнадцатом году жизни», — далее сказал Юл Антоний.
«Ты прав. Они — дети. А мы свое детство, к сожалению, быстро теряем», — отозвался Кузнечик.
«Женщины коварны и лживы. И это — главный порок женской натуры», — сказал Юл Антоний.
«Совершенно верно! Они игривы и изобретательны. И это их главное достоинство!» — воскликнул Кузнечик.
«Они чужие нам, — уже сердясь, сказал Юл Антоний. — Мужчина и женщина всегда будут воюющими сторонами».
«Правильно! Но мы завоевываем их и сливаемся в единое целое!» — рассмеялся Кузнечик.
«Что бы ты ни говорил, женщина — это зло, которое, по возможности, надо избегать», — объявил Юл Антоний.
«Совершенно с тобой согласен. Но такое сладкое зло, что избежать его невозможно», — почти прошептал Кузнечик.
Стало быть, обменялись мнениями писанный красавец и худенький юноша-переросток, столичный щеголь-аристократ и скромный провинциал, поборник злой похоти и жрец божественного вдохновения!.. Чувствуешь разницу?
Я снова молча кивнул. А Вардий рассерженно скомандовал:
— Довольно, Юкунда! Ты мешаешь нам беседовать! Ступай и оставь нас одних!
…Я не видел, как рабыня ушла, потому что некоторое время по-прежнему избегал смотреть в сторону Гнея Эдия.
А тот, пока я на него не смотрел, говорил сердито и будто обиженно:
XVIII. — Некоторые утверждают, что он уже на службе стал писать элегии. Неправда. Элегии он стал сочинять на следующей станции. А в эпоху Приапа изредка писал сатиры и эпиграммы: на меня, на Макра и Галлиона, ни разу — на Юла Антония, но однажды — на Валерия Мессалу, своего благодетеля. Ямбы его были колючими и острыми. Он в них подражал — нет, не Горацию, а Эннию и Луцилию, основоположникам латинских сатир. Никогда свои ямбы не отделывал и, прочитав нам, тут же уничтожал.
