Мотылек еще больше смутился и поначалу идти к Мессале не собирался. Но учителя наши, Фуск и Латрон, насели на него: «С ума спятил! Пренебрегать приглашением такого знаменитого человека! Сам не пойдешь — силой тебя приведем! Отцу твоему пожалуемся!»…
Словом, заставили. И через день, надев парадную белую тогу, Мотылек, испуганно трепеща крылышками носа, явился на Палатин в дом Валерий Мессалы Корвина, тогдашнего префекта Города.
И, едва переступив порог, услышал заливистый детский плач — то плакал недавно родившийся у Мессалы младший сын его, Котта Максим. Хозяин дома в таблинуме был занят с многочисленными клиентами. Мотылька провели в экседру. Но в атриуме горестно надрывался младенец. Две няньки, которые вокруг него суетились — одна раскачивала колыбельку, другая трясла погремушками, — няньки, говорю, никак не могли успокоить ребенка. И вот Мотылек выпорхнул из экседры, подлетел к колыбели, отогнал рабынь, остановил качание кроватки и, наклонившись к младенцу, поцеловал того в лобик. Котта сразу перестал плакать и стал радостно улыбаться пришельцу.
Тут в окружении пышной свиты вышел из кабинета хозяин дома и велел Мотыльку следовать за ним в библиотеку. Но только они принялись за Архилоха, младенец опять закричал. «Ничего. Женщины разберутся», — виновато улыбнулся Мессала и продолжал читать. Но Котта кричал все громче и настойчивее. И тогда Мотылек горестно воскликнул: «Я не могу слушать стихи, когда дети плачут!» Вылетел из библиотеки и кинулся к колыбельке. А Котта, едва увидел его, сразу же плакать перестал…
Валерий Мессала души не чаял в своем меньшеньком и, как однажды признался, Мотыльку стал покровительствовать еще и потому, что крошечный Котта с первого раза к нему «прилепился улыбкой». И правда: завидев Мотылька, тут же переставал капризничать. Когда, случалось, у младенца болел животик и он долго отказывался брать грудь кормилицы, посылали за Мотыльком, и, стоило тому появиться, уписывал, что называется, за обе щеки. Когда пришло время, и Котта стал на ноги, но падал и плакал, — только в присутствии Мотылька он бесстрашно бегал по дому, а с другими даже за ручку боялся…
Ибо не стал ты мне другом, а был ты мне другом с рожденья —
Я ведь тебя целовал и в колыбельные дни, — позже напишет про него Пелигн…
И также с первого дня Мотылька невзлюбил старший сын Мессалы — Мессалин. Может быть, потому, что его полюбил маленький Котта. Мессалин тогда только начал ходить в школу, и было ему лет семь или восемь.
— Но я не об этом! — вдруг радостно воскликнул Гней Вардий, снова встал из кресла, снова подошел к оконному проему и выглянул в сад, где возле дерева, напоминавшего женскую фигуру, замерла служанка или рабыня в салатовом одеянии.
Стоя ко мне спиной, Вардий продолжал:
XI. — Валерий Мессала был дважды женат. Ему еще не исполнилось тридцати, когда он развелся со своей первой женой и во второй раз женился на пятнадцатилетней Кальпурнии. Кальпурнии, как тебе, может быть, известно, род свой ведут от царя Нумы, сыном которого был Кальп, давший имя их роду. По матери же Кальпурния была в родстве с Аврелиями Коттами. Так что новым своим браком Мессала соединил три прославленных римских семейства — Кальпурниев, Аврелиев и Валериев. Злые языки говорили, что действовал он по расчету, ибо, утроив свою знатность, он в скором времени был приближен Октавианом и через несколько лет стал вместе с ним консулом.
Но я тебе скажу вот что, юный мой друг: Кальпурния, новая жена Мессалы, помимо своей знатности, была еще восхитительно хороша собой! Не стану описывать ее красоту, а лишь отмечу, что всё в ней было прекрасно: лицо, фигура, царственная стать и жреческая походка. И руки! Дивной красоты и чарующей грации руки, от которых взгляда нельзя было оторвать!
Вардий повернул ко мне возбужденное лицо, снова отвернулся и по-прежнему увлеченно продолжил:
— Через год после замужества Кальпурния родила Мессалина, а еще через семь лет — Максима Котту, которого Коттой прозвали в честь Аврелиев.
Когда Мотылек появился в доме Мессалы, Кальпурнии было двадцать четыре года, но красота ее лишь пышнее распустилась и благоуханнее расцвела.
И вот началось. Сперва Мотылек обмирал и завороженно созерцал красавицу, когда она появлялась в атриуме или, шурша одеждами, заходила в кабинет к мужу.
Затем, когда хозяин дома не беседовал с ним о греческой поэзии и не угощал его собственного сочинения буколическими стишками — стихи у Мессалы были слабенькие, и он, чувствуя это, читал их лишь восторженной и благодарной молодежи, а серьезным поэтам читать не давал, — когда, говорю, Мессала оставлял Мотылька в покое, и маленький Котта его не требовал, Пелигн наш отыскивал в доме Кальпурнию и порхал рядом и вокруг, куда бы она ни шла — если, разумеется, туда можно было впорхнуть, и его не гнали.
Потом наступила третья стадия — той же станции фанетизма, то есть одержимости амуром Фанетом. Оглядываясь по сторонам, чтобы никто не заметил, он стал поглаживать стулья, на которых Кальпурния недавно сидела; нюхать, прижимать к лицу и иногда целовать шторы и занавеси, к которым она прикасалась.
Она приказала выбросить старые сандалии… Он эти сандалии выхватил у служанки, прижал к груди и убежал домой; поставил их у себя в спальне и каждое утро окуривал ладаном и опрыскивал благовониями, словно изображения предков или статуэтки божеств.
У нее на веере надломилось павлинье перо… И он, не дожидаясь, когда веер прикажут выбросить, и, видимо, опасаясь, что в момент выбрасывания его может не оказаться поблизости, умыкнул этот веер и с ним уже не расставался, в капсе принося его даже в школу. Он его никому, даже мне, не показывал. Но я подсмотрел, как он, полагая себя в одиночестве, достает этот веер и любовно прикладывается к нему лбом, носом и затем благоговейно губами.
— А дальше, — воскликнул Вардий, отошел от оконного проема и почти вплотную приблизился ко мне, — дальше случилось нечто почти скандальное! Мессала куда-то уехал по делам. И вот, едва ли не ночью, в спальне у себя, отослав служанок, Кальпурния обнаружила Мотылька. Он выпорхнул из-за полога, упал перед ней на колени, плакал и шептал, что жить так больше не может, что задыхается, когда ее нет поблизости, что слепнет, когда на нее смотрит.
Мессалин — ты помнишь? старший сынок Мессалы — утверждал потом, что Мотылек набросился на его мать, сжимал ее в объятиях, целовал в шею и делал попытки овладеть ею. Но лжет Мессалин и всегда клеветал на Пелигна, потому что с детства ненавидел его…Объясняясь в любви прекрасной Кальпурнии, Мотылек, как он мне потом рассказывал, даже взглянуть на нее боялся и жаркие и безумные слова шептал полу, на котором распростерся.
Надо отдать должное Кальпурнии. Она не только не вызвала слуг, но ласково успокоила Мотылька, бережно подняла с пола, пообещала и поклялась, что отныне будет любить его так же нежно и верно, как любит своих сыновей.
Когда муж ее, Мессала, вернулся из поездки, Кальпурния ему, разумеется, поведала о происшедшем. А тот, посмеявшись, вызвал к себе Мотылька и сперва долго беседовал с ним об олимпийских одах Пиндара, затем читал собственные буколические стишки, а потом сказал: «У тебя, мой юный друг, прекрасный вкус. Человек с таким врожденным чувством красоты просто не может не влюбиться в Кальпурнию. Но я не могу тебе ее уступить. Я сам ее люблю. Она моя жена. Она родила мне двух сыновей. Но обещаю: когда ты подрастешь, и если отец твой не станет возражать, мы с женой подыщем тебе прекрасную невесту, ничуть не хуже Кальпурнии. Так что не обижайся и не держи на нас зла».
