Так, в очередной раз унизив Феникса как поэта, Гней Эдий перевел лошадь в рысь и вырвался вперед.
А потом, не дожидаясь перемены аллюра, на рыси поравнялся со мной, — широкая тропа позволяла нам ехать рядом — и, в такт движениям лошади умело привставая и опускаясь на коленях, отрывисто сообщал:
— Тиберий брата любил… Несмотря ни на что… Он искренне горевал, когда тот погиб… И Юлия его то ли пожалела… то ли ей стыдно стало за свое к нему отношение… Сразу же после похорон она к нему потянулась… всячески демонстрировала свое к нему сострадание… и то, что она готова наладить прежние с ним отношения… в том числе и супружеские…Но теперь они поменялись местами… Теперь Тиберий не слышал и не видел своей жены… Не знаю, отчего так… Может, он не мог простить ей своего прежнего унижения… Даже на людях стало заметно… Потому что Юлия умела притворяться… А Тиберий, когда не любил кого-то, не мог этого скрыть… Даже если очень старался… Теперь, говорю, Тиберий пренебрегал и будто брезговал своей женой!
Вардий поднял лошадь в галоп и ускакал вперед.
За несколько стадий до города мы перешли на шаг и поехали рядом.
И Гней Эдий, пока мы добирались до виллы, вот что успел мне поведать:
X. Дней через десять после похорон Друза Фениксу было велено в назначенный час явиться в палатинский дом Цезаря. Но было уточнено, что не с правого входа, а с левого, который вел в женские покои.
Ливия приняла его в маленькой, но очень уютной экседре. При Ливии была одна только Марция, жена Фабия Максима. Марция нежно улыбалась поэту, а Ливия сначала молча и пристально разглядывала Феникса, а затем, заговорив о траурных стихах, объявила, что они не только произвели «глубокое и нужное впечатление» (так она выразилась) на народ, но «сам Август при его великой скорби» обратил на них внимание, а ее старший и теперь, увы, единственный сын, консуляр Тиберий Клавдий Нерон, просил свою мать выразить от его имени благодарность поэту. «Его благодарность я тебе, таким образом, передаю. А свою собственную благодарность, благодарность несчастной матери, позволь, передам несколько позже», — заключила Ливия и поднялась с кресла, давая понять, что аудиенция завершена. Ни одного вопроса о личной жизни Пелигна, о его творчестве, о планах на будущее супруга великого Августа Фениксу не задала, хотя и Фабий Максим, и Валерий Мессала, узнав, что их молодого друга вызвали в Белый дом, заранее обсудили с ним возможные вопросы и рекомендовали пристойные ответы. Но — не было к нему никаких вопросов со стороны Ливии.
Миновала еще одна декада. И Феникса вновь пригласили, теперь уже не в Белый дом, а в так называемый «дом Кальвия», близ Старого форума, в котором некогда обитал оратор Кальвий, следом за ним — Октавиан Август, а после того как принцепс перебрался в новый палатинский дом, в доме близ форума поселили Друза, тогда еще не покойного, с его женой Антонией Младшей.
В этом осиротевшем доме теперь приняли Феникса. В атриуме были расставлены многие кресла, на которых восседали: сама Ливия, ее ближайшие наперсницы, Ургулания, Марция и юная Планцина, только что вышедшая замуж за Гнея Пизона, а также вдова Друза Антония, Тиберий и два его ближайших сотрудника и спутника — Гней Пизон, сын Луция Кальпурния Пизона, и Марк Веллей Патеркул, префект конницы. (Не путай его с Гаем Веллеем Патеркулом, нынешним историком и сыном Марка Веллея.) Были еще какие-то придворные, но самых главных я тебе перечислил.
Юлии, жены Тиберия, не было.
У ног Ливии на маленьких скамеечках тихо сидели два ребенка: шестилетний Германик и четырехлетняя Ливилла.
Фениксу сесть не предложили. Но вторая встреча была еще более короткой, чем первая. Ливия сразу же заявила, что, по имеющимся у нее сведениям, Феникс уже который год нарушает Августов закон, так как развелся со своей второй женой Эмилией (Ливия очень уверенно произнесла и «вторую жену» и ее имя), но до сих пор ни на ком не женился и «противоправно холостякует». (Словарный запас у Ливии был крайне обширным, и она его неукоснительно пополняла разного рода неологизмами, через нее входящими в модное употребление.)
«Я полагаю, это происходит из-за стесненных жилищных условий, — лишь краешками губ улыбнулась скорбящая Ливия и объявила:
— Дабы исправить положение, мы на семейном совете, испросив благословения у великого понтифика Августа, решили предоставить тебе в бесплатное пользование подгородную виллу. Место, надо сказать, весьма живописное: за Пинцием, неподалеку от Фламиниевой дороги, на холме, покрытом высокими и прохладными соснами. Это — моя тебе благодарность за трогательное сочувствие к нашему горю. Здравствуй и радуйся, милый поэт. Прославляй Рим своим высоким искусством. И, как подобает добродетельному римлянину, которым, я надеюсь, ты себя считаешь, женись и рожай детей».
Все документы на виллу были тут же вручены ошеломленному Фениксу.
А следом за этим его стали благодарить за стихи и поздравлять с наградой все прочие присутствовавшие. И первым приобнял и сердечно, хотя несколько тяжело и чересчур внушительно, поблагодарил его Тиберий, муж Юлии. За ним поздравляли и трясли руки Веллей и Пизон, приглашая в любой момент запросто заглянуть к ним в дом, позавтракать иль отобедать. Потом мужеподобная Ургулания подошла к Фениксу, больно ущипнула его за щеку и простуженным голосом громко просипела ему на ухо: «Ну что, Козлик, или Кузнечик, или как там тебя называют твои дружки, всё теперь! Теперь не попрыгаешь! Придется теперь соответствовать и вести себя, как приличные люди ведут!» Затем нежная Марция взяла Феникса за руку, отвела в сторону и радостно зашептала: «Ну наконец-то, наконец-то на тебя обратили высочайшее внимание! Но помни, мой дорогой: ты всем обязан Ливии и только ей! Ей было совсем не просто уговорить Августа. Потому что многие из окружения Семьи против тебя настроены. Анхария Пуга, например, закатила истерику. Кричала, что такого грязного развратника, как ты, даже близко нельзя подпускать к высокому обществу. Но Ливия всех их утихомирила и настояла на своем… Помни об этом. И не забывай никогда!»
…Таким образом, в жизни Феникса произошли резкие перемены.
Он сразу же переселился на подаренную ему виллу и стал ее обживать, знакомясь с рабами и рабынями, к вилле прикрепленными и также подаренными, вернее, предоставленными в пользование ее новому обитателю; привыкал к богатой обстановке, к дорогой посуде, знакомился с винным погребом, щедрым и разнообразным по ассортименту «Вакховых даров»; дышал соснами и собирался в тишине и покое закончить свою трагедию.
Но трагедия не писалась: то ли Музы вдруг закапризничали и петь перестали; то ли ранний солнечный луч, по которому Феникс недавно возносился на Киферон и на Пинд, не мог пробиться к поэту через густые и разлапистые пиневые кроны; то ли слишком уж покойно и вальяжно было утром лежать на мягком, широком, своими тонкими тканями ласкающем тело ложе и не хотелось никуда возноситься — ни на гору к Музам, ни в Колхиду к злосчастной Медее и отважному Язону.
К тому же почти каждый день приходилось ездить в город на полуденные завтраки и на вечерние званые обеды. Ведь люди приглашали. И какие люди!
