А учитель в ответ:
«Что толку, если будет просто сидеть и слушать? Кто же так учится?! А если попытается говорить – станет всеобщим посмешищем. Ты этого добиваешься, упрямая женщина? Пишет он легко и красиво – я проверил, сделав ему диктовку… Не хочешь, чтобы сын твой бездельничал – займи его по хозяйству или отдай в ученики какому-нибудь ремесленнику: туда, где надо работать руками, а не болтать языком. Мальчишка, судя по всему, смышленый. Получит профессию – без куска хлеба не останетесь».
Не взяли меня в школу. Но «упрямая женщина» все же частично добилась своего: отыскала среди старших учеников грамматика одного пятнадцатилетнего отрока, наполовину римлянина, наполовину гельвета, который за небольшое вознаграждение приходил к нам домой – прости, в жилище Гая Коризия – и, как умел, пересказывал мне всё, о чем говорилось на школьных уроках, а я слушал, запоминал и записывал, если это писали в школе. Отрока, как и нас с тобой, звали Луцием. Принадлежал он к роду Теретинов, к семейству Антиев и был весьма тактичным человеком – не только никогда не подсмеивался надо мной, но когда мне приходилось говорить с ним, и я начинал заикаться, не смущался и не отводил глаза в сторону, как это делали другие люди, а смотрел мне прямо в глаза, совершенно не меняясь в лице, точно не видел моих судорожных стараний, будто не слышал моих сипов и хрипов и беседовал не с заикой, а с человеком, который тщательно обдумывает каждое слово и потому очень медленно говорит.
XV. Подозреваю, что ты уже давно хочешь меня спросить: а как я сам переживал свое заикание?
Искренне тебе, Луций, отвечу: спокойно переживал, то есть без болезненного ощущения своей неполноценности и без терзаний по этому поводу. Как я теперь понимаю, по трем причинам.
Во-первых, я уже говорил тебе, что с раннего детства никогда особенно не интересовал себя и не копался в собственных ощущениях.
Во-вторых, свое заикание я вовсе не расценивал как несчастье, а относился к нему как к естественному и закономерному последствию того действительного несчастья, которое мы пережили, потеряв отца и вместе с ним лишившись защиты, имущества, дома, отечества. Как после сильного удара надолго остается синяк, как после глубокой раны – на всю жизнь шрам или рубец. И слава богам, что выжили, а не погибли, бежали и добрались до своих, а не были захвачены германцами и навеки отданы в рабство! Спасибо Фортуне, что лишь на короткое время сделала меня немым, а после вернула мне речь, пусть трудную и прерывистую. – Так я чувствовал, говорил себе и, скорее, радовался, чем горевал.
Ибо, в-третьих, заикание, представь себе, давало мне несомненные преимущества. Мне не надо было ходить в школу – жалкую и убогую по сравнению с нашей кордубской школой, в которой я когда-то учился и где моим одноклассником, товарищем и истинным учителем был мудрый и блестящий Луций Анней Сенека.
Меня, заику, многие взрослые люди жалели, хотели поддержать и ободрить и, стало быть, мне их, таких расположенных ко мне и приветливых, было значительно проще изучать и исследовать.
Лусена же понимала меня с полуслова, угадывала мои желания, иногда еще до того, как они у меня появлялись.
К тому же в первый год своей жизни в Гельвеции я почти не сомневался в том, что отец мой, как он обещал нам с Лусеной, рано или поздно, жданно или негаданно, так или иначе отыщется и вернется к нам. И когда я, наконец, увижу его, едва до него дотронусь, и только он коснется моей головы своей твердой и бережной рукой – мигом исчезнет мое заикание, и я заговорю, словно Цицерон или отец твой, Сенека Старший, или ты сам, мой милый и далекий Луций.
Клянусь твоим Посидонием, своей Фортуной клянусь, что никогда я так не любил своего отца и так не гордился им! И чем чаще я слышал «предатели отечества», чем пространнее в моем присутствии рассуждали о трусости и неопытности солдат и офицеров Публия Квинтилия Вара, чем громче и навязчивее в мысли мне врывалась проклятая фраза: «Он погиб. Если бы он был жив, он бы уже давно объявился», – тем увереннее и радостнее я гордился своим отцом, его отвагой, его доблестью, непобедимостью его!
Ты скажешь, из духа противоречия… Нет, Луций, по зову сердца, по приказу Логоса Судьбы, который, как ты позже учил меня, выше мнений толпы, выше постановлений сената, выше самой Справедливости! То есть ты еще не объяснил мне – а я уже чувствовал, гордился и радовался!
Но спустимся с небес и вернемся в Гельвецию.
XVI. Лусена, разумеется, не последовала совету грамматика и не отдала меня в обучение ремесленникам. Она и по хозяйству старалась меня не утруждать, считая, что физические нагрузки могут повредить моему здоровью.
«Ты больше гуляй, сыночек, – повторяла она. – Гуляй и дыши здешним прохладным воздухом. Он, говорят, целебный».
И я гулял, радуясь предоставленной мне свободе.
В первый месяц знакомился с Новиодуном (нередко заснеженным, ибо стоял декабрь); исследовал его жителей, «исконных» и «косматых» римлян.
Но скоро я ими пресытился. Все чаще стал выходить за городскую черту и все дальше от нее удалялся, добираясь до гельветских деревень и часами наблюдая за их жителями.
Гельветы мне были интереснее моих сограждан. Мне кажется, я их так хорошо изучил, что мог бы сейчас написать о них целое географическое сочинение.
Но не хмурься, Луций. Я не стану слишком докучать тебе своими познаниями. Лишь кратко опишу тебе этих варваров, чтобы ты имел хотя бы поверхностное представление о тех людях, среди которых мне пришлось провести мое отрочество.
И чтобы тебе было нагляднее, постараюсь сравнивать гельветов с коренными жителями нашей Дальней Провинции.
XVII. С внешнего вида позволь начать. Иберы одеваются скромно, римляне на их фоне выглядят почти что «птицами Юноны». В Гельвеции – наоборот. Именно местные жители здесь выглядят и выступают павлинами. Ибо почти все они странным и безвкусным образом разряжены и всячески себя выпячивают.
Носят они, как ты знаешь, браки, лейны и браты или саги – то есть штаны, туники и плащи.
Штаны у них надевают, представь себе, не кавалеристы, а люди, никакого отношения к лошадям не имеющие. И фасоны они предпочитают не свободные, как у некоторых наших всадников, а узкие и облегающие, обтягивая ими свои ноги, даже если ноги кривые и короткие; именно люди с некрасивыми ногами, я заметил, норовят обтянуть себе ноги кожаными браками.
Туники у них – с рукавами. Поэтому правильнее называть их не туниками, а лейнами, как они их сами называют. Рукава они стараются делать как можно более длинными, так что порой они полностью закрывают кисти рук, но гельветов ничуть не смущает это неудобство. Льняные или шерстяные, лейны бывают различной длины. И если ты думаешь, что длинные и шерстяные они носят зимой, а короткие льняные – летом, то как бы не так, милый друг! – сплошь да рядом зимой я встречал гельвета в льняной лейне до половых частей, а в шерстяной – ниже колена. И часто они натягивают шерстяную лейну поверх тонкого нижнего белья – не только зимой, но и летом. И к некоторым лейнам зачем-то пришиты капюшоны, которые они, однако, никогда не натягивают на голову, боясь испортить себе прическу. И все их туники с рукавами обязательно раскрашены в пестрые цвета, имеют на себе толстые и широкие вышивки, многочисленные орнаменты, каемки и разрезы; богатые гельветы расшивают себе лейны золотой нитью.
