— Какого наказания? — тихо спросил Ариэль и посмотрел почему-то на Левия.
— Интересный вопрос, — сказал Иоиль и тоже повернулся к Левию. — По Закону, если будет доказано богохульство, его следует побить камнями. Но времена изменились, и, честно говоря, я уже не помню, когда в последний раз официально использовалась эта казнь… Я не беру случаи народного самосуда…
Левий молчал и внимательно разглядывал Ариэля. А главный гиллельянец вдохновенно продолжал:
— Я убежден, что окончательную формулировку обвинениям должен придать товарищ Левий Мегатавел — крупнейший в Иерусалиме знаток законодательных правил и процедур. И он же должен предложить наказание… Или, впрочем, стоит отдать этот вопрос на у мотрение синедриона и тем самым стимулировать его активность… Об этом надо хорошенько подумать, ибо тут имеются свои подводные камни… У нас есть время.
— У нас нет времени, — тяжко вздохнул Ариэль. Иоиль на него покосился и тут же продолжил рас суждения:
— До Пасхи синедрион наверняка не станет заниматься делом Иисуса. Зачем накануне праздника вызывать в народе ненужное напряжение? Да и не надо его сейчас арестовывать. Пусть себе проповедует. Вдруг еще что-нибудь намелет на нашу мельницу… Из Города мы его теперь ни за что не выпустим, а после праздника арестуем. И, если всё мы сделаем правильно, полагаю, тюрьма ему будет обеспечена.
— Да нет же, как вы не понимаете?! — вдруг воскликнул Ариэль. С тоской и ужасом взглянув на Иоиля, а потом на Левия Мегатавела, он шепотом произнес:
— Назарей должен исчезнуть. Лучше сегодня же вечером… Его ни в коем случае нельзя оставлять в живых до Пасхи!
Иоиль растерялся и, судя по всему, вполне искренне опешил от неожиданности.
А Левий, уже ласково глядя на Ариэля, осторожно спросил:
— Ну и как ты предлагаешь его… обезвредить?
— Как угодно… Не знаю… Убить… Отравить…
— Ты спятил, Ариэль! — вскричал Иоиль. А Левий Мегатавел задумчиво произнес:
— Отменное рвение. Странно такое обнаружить в человеке, который, как мне известно, долгое время защищал Назарея и, как мы только что слышали, считает его великим целителем, вдохновенным пророком, едва лине…
Левий Мегатавел не успел договорить, потому что ужасный грохот сотряс горницу. Где-то в вышине будто треснула скала и, падая, разлетелась на множество камней, которые градом обрушились на крышу дома.
Матфания вздрогнул, дернул левой рукой, задел одну из восковых дощечек, и она слетела со стола на пол.
Руввим втянул голову в плечи и вдруг насмешливо улыбнулся.
Ариэль с опаской покосился на потолок.
Туда же посмотрел Иоиль и выхватил из блюда сушеный финик.
Ни малейшего движения не произошло ни в лице, ни в фигуре Левия Мегатавела.
— Это гром, — безразлично произнес он. — Где-то рядом ударила молния… Наверно, пришла гроза…
Глава четырнадцатая
ОЧИЩЕНИЕ ХРАМА
Четвертый час дня
Триперистых облака, пришедшие с запада, ушли уже на восток и скрылись за Иерихонскими горами. А те облака, которые им пришлось пересечь, тоже либо ушли на север, либо растеклись и рассеялись. И небо над долиной Кедрона теперь было мутным, но безоблачным. И с этого неба вдруг грянул гром и рассыпался камнепадом между склоном Масличной горы и стеной Города.
Миновав мост, процессия двигалась по правому берегу потока в сторону Овечьих ворот.
Шли теперь так.
По-прежнему впереди выступали Зилот и двое как бы охранников. Но Малого теперь оттеснили от Иисуса, и он шел во втором ряду. А слева от Иисуса с суровым и озабоченным видом шагал Петр, то и дело тревожно взглядывая на Учителя и как бы пытаясь заслонить его от опасности, подхватить и поддержать, если Он вдруг случайно оступится.
Справа шел Иоанн, почти касаясь Его плечом и неотрывно глядя в лицо Иисусу лучистыми детскими глазами.
Дальше, как сказано, шел Малый.
За ним, страдая взглядом, в одиночестве шел Иаков Зеведеев.
Затем — группа из четырех человек: Матфей, Фома, Толмид и Иуда.
За ними — Андрей и Филипп.
Филипп объяснял Андрею:
— Тут, понимаешь, пришли Магдалина и Марфа, и я стал на них смотреть. Сперва на Марфу и Марию Клеопову. Никак не могу привыкнуть! Они ведь, кажется, близнецы.
— Нет, погодки, — сказал Андрей. — Но кто из них старше, Марфа или Мария, к сожалению, не помню.
— Не важно! — воскликнул Филипп. — У них одинаковые фигуры. Одинаковые черты лица, если не считать разреза глаз и формы рта.
— Если разный разрез глаз — это уже разные лица, — улыбнулся и возразил Андрей. — А у них и цвет глаз разный. И рты у них разные. И одна темная, а другая светлая…
— Вот я и говорю! — перебил его Филипп. — Какие различные формы способна принимать одна и та же женская красота! Всякий раз этому удивляюсь и глаз не могу оторвать!
Весело и добродушно с высоты своего роста глянул Андрей на толстого и приземистого Филиппа и заметил:
— По-моему, это разная красота, если женщины разные.
— Красота всегда одна и едина! Лишь проявления ее многообразны!
— Тебе виднее, ты философ. А я в красоте не шибко разбираюсь. В женской тем более, — улыбнулся Андрей.
— А тут еще одна форма красоты явилась! Я имею в виду Магдалину. Она, в общем-то, не так уж и красива от природы. И некоторые, может быть, скажут: а что в ней красивого? Рот — слишком крупный и чувственный. Глаза — темные и круглые. Волосы чересчур черные. И на их фоне слишком белая кожа — матовая, как слоновая кость…
— Магдалина — красивая женщина. И ты сейчас красивую женщину описываешь.
— Я не о том, Андрей! — нетерпеливо воскликнул Филипп. — Я говорю, что все три женщины, когда они приближаются к Иисусу, словно преображаются и как бы освещаются изнутри совершенно особой и поразительной Красотой, которой их наделяет, которую им дарит Учитель. И Марфа исполняется красотой деятельной и кипучей, так что уши закладывает от энергии, которую она излучает. Мария, наоборот, словно уходит в себя и там, в глубине ее рождается тихий и трепетный свет, ласковый и печальный… Будто лампаду зажгли в горнице. И горница эта чистая, белая, прибранная, но в ней вот-вот должно произойти несчастье или уже произошло… И эту грядущую скорбь лампадка освещает и как бы заранее оплакивает, о ней теплится и дрожит…
— Красиво говоришь, — вздохнул Андрей. — А Магдалина?
— Что Магдалина? — как будто не понял Филипп.
— Ты только двух женщин описал. А про третью забыл. Что с Магдалиной происходит?
Филипп помолчал и вдруг всполошился:
— Ты сбил меня своими вопросами! Я не про женщин. Я хотел спросить… То есть я начал тебе рассказывать, что когда мы остановились на вершине, на той площадке, на которой мы всегда останавливаемся и смотрим вниз на Город, потому что такая красота открывается взгляду, что невозможно не остановиться и не насладиться… А потом подошли женщины, и я стал любоваться ими… И вдруг услышал, как кто-то из учеников воскликнул: «Учитель! Учитель плачет!..» А я и не видел — я в другую сторону смотрел. А когда обернулся, Он уже со всех сторон был облеплен учениками.
