Небо серело на востоке. И по мере того как серость расползалась, вытесняя темноту ночи, в одном месте над Иудейскими горами, над той самой горой, которая была похожа на спящего осла, темнота эта сгущалась, словно ее туда сгоняли. Сперва она была фиолетовой, затем края ее стали синеть. Синь эта, постепенно голубея, растекалась по небу, изгоняя серость. А фиолетовый центр сначала стал желтым, затем — оранжевым, а потом — красным. Оттого что на востоке из-за гор высунулась багряная кайма, на севере небо пожелтело, на юге позеленело, а на западе стало прозрачным и синим, словно в нем отразилось далекое море. Но всё это разноцветье вдруг сразу превратилось в голубизну, когда из-за восточных гор поползло вверх маленькое и пронзительно-красное солнце.
Оно едва успело отделиться от горного хребта, как его перечеркнуло длинное и тонкое черное облако.
У одного из деревенских домов, на улице, перед входом, стоял и смотрел на восход солнца уродливый человек с большой головой, у которой не было шеи. По лицу человека видно было, что всю ночь он не смыкал глаз, и от этого они еще больше таращились и выкатывались из глазниц.
— Зачем облако? — громко и раздраженно спросил Филипп, обращаясь не то к небу, не то к самому себе, так как, кроме него, на улице не было ни души.
Некоторое время постояв в нерешительности, Филипп отправился в сторону Виффагии. Но, миновав несколько деревенских жилищ, возле следующего дома остановился.
От своих соседей дом этот особенно отличался стеной. Она была длинной, что свидетельствовало о вместительности скрывавшегося за ней жилища, ровной и наново побеленной, что намекало на рачительность и аккуратность хозяев. В стене были широкие и массивные ворота и чуть в стороне от них — глухая калитка с металлическим кольцом, которым можно было постучать о металлическую пластину, если калитка была закрыта, а человек хотел оповестить хозяев о своем появлении.
Филипп не стал стучать. Он осторожно толкнул калитку, и та открылась до половины, во что-то упершись.
Этим что-то оказался человек, лежавший по другую сторону калитки поперек входа. Он тотчас вскочил на ноги, сначала толкнул калитку на Филиппа и захлопнул ее, а потом резко распахнул на себя и угрожающе выдвинулся в дверном проеме. Но, увидев Филиппа, затряс сонной головой и стал извиняться:
— Прости, прости, брат Филипп. Я тебя не толкнул?
— По-моему, это я тебя, Гилад, толкнул, — виновато ответил Филипп. — Я должен просить у тебя прощения.
— Прости, брат, — бормотал Гилад. — Симон велел сторожить у входа. Но после полуночи никто не входил и не выходил. А мне очень спать хотелось. И я решил так улечься, чтобы никто не мог пройти мимо меня… Не говори Симону. Будет недоволен. Мне попадет…
Человек нагнулся и подобрал с земли свою верхнюю одежду, которую использовал в качестве подстилки.
Филипп вошел внутрь.
Во дворе никого не было. Если не считать мужской фигуры, которая помещалась на каменной ступеньке перед входом в гостевую горницу и, прислонившись спиной к притолоке, тоже, по-видимому, наблюдала сладкий сон.
И еще одна фигура, женская, виднелась слева от входа под широким деревянным навесом.
Не выходя на середину двора, а двигаясь вдоль стены, Филипп пошел к навесу, увитому диким виноградом.
Женщина его не заметила. Она была поглощена работой: обмакивала губку в миске с водой и терла ею длинный дощатый стол, потом снова медленно обмакивала губку, осторожно отжимала ее и снова тщательно протирала столешницу, особенно старательно торцевую часть стола, возле которой одиноко стоял деревянный стул с высокой спинкой.
Женщина выглядела так: волосы у нее были черные и блестящие, а кожа на лице — светлая и матовая. Рот был большим и чувственным, глаза — темными и круглыми, как фонари. Но эти глаза, когда женщина поднимала взгляд, не сверкали и не светились, а словно обливали смотрящего в них человека своей чернотой, окутывали, обволакивали и увлекали в темную и бездонную глубину.
Красивой была женщина, протиравшая стол. Но красота ее была какой-то томительной и душной, одновременно отпугивала и привлекала. И это чувствовалось с первого взгляда на нее.
Филипп подошел к навесу и сел на одну из длинных скамей, которые обычно с двух сторон приставляли к столу, а сейчас стояли по другую сторону зеленой виноградной стены. Под тяжким Филипповым телом скамья скрипнула и хрустнула ножкой о землю. Но женщина так была увлечена работой, что не заметила ни скрипа, ни хруста. Она протирала стол. А Филипп следил за ней сквозь виноградные листья.
Из дома вышла и направилась к столу под навесом другая женщина. Она несла в руках две плетеные корзины. Женщина с корзинами в руках выглядела так: волосы у нее были рыжие, а кожа на лице — словно святящийся перламутр; на щеках — шаловливые ямочки и множество прелестных веснушек на лице, руках и на той части груди, которая была видна из-под платья; ротик — пухлый и аккуратный; глаза — пронзительно зеленые и насмешливые. Казалось, от этой женщины должно пахнуть, как от булочки с изюмом.
Еще не дойдя до стола, а лишь приближаясь к нему, вторая женщина воскликнула:
— Хватит тереть, Магдалина. Тем более одно и то же место… В других местах протри быстренько. И помоги мне носить из дома. Вот-вот проснутся, и надо будет прислуживать при омовении. А мы с тобой еще не одеты как следует. И стол еще не накрыт.
Черноволосая Магдалина подняла задумчивый взгляд на рыжеволосую женщину и, ничего не ответив, переместилась с губкой и миской на другой конец стола. А пришедшая из дома поставила на торец корзины и стала выгружать из них широкие и пухлые хлебы, раскладывая их на равном расстоянии друг от друга.
Магдалина сперва неприязненно посмотрела на корзины, поставленные на то место, которое она так заботливо протирала, затем покосилась на хлебные буханки и строго сказала:
— Он не любит пшеничный хлеб. Он любит тонкие ячменные лепешки.
Рыжеволосая хозяйка улыбнулась, отчего веснушки запрыгали у нее возле рта.
— Мы не держим в доме дешевого хлеба. Тем более не подаем дорогим гостям.
— Я не говорю о том, что дешево и дорого. Я говорю, что Он любит пресный ячменный хлеб, а сдобный пшеничный — не любит и не ест, — возразила Магдалина.
— Что ж ты мне раньше об этом не сказала? Я бы послала купить, — вроде бы укоризненно заметила рыжеволосая, но улыбалась при этом ласково и насмешливо.
Магдалина не ответила, сосредоточенно протирая губкой оставшуюся часть стола.
— А какой хлеб любит Иуда? — вдруг, словно невзначай, спросила рыжеволосая.
— Не знаю. Спроси у него, — не поднимая головы, ответила черноволосая женщина.
— Ты же всех их кормишь, Магдалина. Давно ходишь и готовишь для них еду. Я думала, ты выучила их вкусы…
Черноволосая перестала протирать стол, бросила губку в миску с водой, подняла голову, тряхнула волосами и сердито сказала:
