– Вы меня не убьете, – просипел упрямец сдавленным голосом.
– Вы не по этой части, а совсем по противоположной. Говорю же, я навел о вас
справки. Я навожу справки обо всех, кто крутится подле Элизы… А впрочем, если
угодно, убивайте! Развода все равно не дам!
Подобная твердость вызывала определенное уважение. Видимо,
первое впечатление от его высокостепенства было не совсем верным. Эраст
Петрович убрал вилку и отодвинулся.
– Вы так сильно любите жену? – удивленно спросил он.
– Какая к чертовой матери любовь! – Альтаирский стукнул
кулаком по столу, поперхнулся от ненависти. – Элиза, эта сссу…
Лицо Фандорина бешено дернулось, и хан проглотил бранное
слово.
– …Эта сударыня разбила мне жизнь! Отец лишил меня
старшинства! А если я разведусь, он оставит меня без содержания! Сто двадцать
тысяч в год! И что же мне тогда прикажете – трудиться? Никогда хан Альтаирский
не осквернит себя работой. Лучше убейте!
Аргумент был веский. Эраст Петрович задумался. Не убивать
же, в самом деле, этого владыку слабого и лукавого, плешивого щеголя, врага
труда?
– Насколько я понимаю, вы хотите жениться на Элизе. А
гражданский брак вас не устроит? – заискивающе спросил супруг. Ему, видно, тоже
очень хотелось найти компромисс. – Это сейчас модно. Ей понравится. И вы обо
мне больше никогда не услышите. Клянусь! Хотите, я уеду в Ниццу, навсегда? Но
только не требуйте от меня невозможного!
От Кузнецкого Моста до «Метрополя» он шел пешком. Нужно было
собраться с мыслями, приготовиться к разговору с Элизой. Ноябрьский ветер
пытался сорвать с головы цилиндр, приходилось его придерживать.
«Со мной случилась тривиальная вещь, – говорил себе Эраст
Петрович. – Через подобное проходит, вероятно, каждый второй. С чего же я взял,
что сия чаша минует меня? Правда, с остальными мужчинами болезнь, имя которой
„седина в бороду, бес в ребро“, кажется, происходит по иным причинам. Я читал
об этом. Кто-то вдруг чувствует, что ему недолго осталось быть мужчиной, и от
этого впадает в панику. Кто-то спохватывается, что в молодости недокуролесил. И
первое, и второе ко мне вроде бы отношения не имеет. То, что случилось со мною,
не болезнь. Скорее – травма. Как известно, кость легче ломается в месте
прежнего перелома. Вот и у меня, по стечению случайностей, хрустнул старый
перелом души.
Да разве важно, по какой именно прихоти судьбы на тебя
обрушивается любовь? Она приходит, распахивает дверь. Твое привычное жилище
вдруг озаряется нестерпимым светом. Ты по-иному смотришь на себя, на свою
жизнь, и тебе не нравится то, что ты видишь. Можно прикинуться бывалым
кавалером и превратить всё в галантное приключение; глядишь, сияние притухнет.
Можно вытолкать непрошеную гостью за порог и повернуть ключ; через некоторое
время жилище вновь погрузится в привычный мрак. Можно, переполошившись,
выпрыгнуть в окно и бежать на край света. Я, собственно, попробовал сделать и
то, и другое, и третье. А теперь нужно испытать еще одно средство – просто
сделать шаг навстречу и не отводить глаз. Это требует мужества».
Вот какой рассудительный монолог произносил Эраст Петрович
перед самим собой, но чем ближе подходил к отелю, тем сильней нервничал. В фойе
даже мелькнула малодушная мысль: «А может, Элизы нет в номере?»
Но портье сказал, что госпожа Луантэн у себя и услужливо
позвонил наверх, осведомившись:
– Как вас представить?
– Фандорин…
В горле стало сухо. Опять начинается ребячество?
– Просят пожаловать.
«В любом случае я обязан сообщить, что муж предоставляет ей
полную свободу! – прикрикнул на себя Эраст Петрович. – Ну а касательно прочего…
Это уж ее дело!»
В том же сердитом настроении он и начал разговор.
Сказал, что бояться больше нечего.
Что хан Альтаирский негодяй и мелкий пакостник, но не
убийца. В любом случае отныне он исчезнет из ее жизни. Развода не даст, но
предоставляет полную свободу.
Что вопрос с двумя петербургскими смертями прояснен. После
скоропостижной кончины киевского антрепренера Болеслава Игнатьевича
Фурштатского, как это всегда бывает в подобных случаях, производилось вскрытие.
Из телеграммы, присланной судебно-медицинским ведомством, следует, что причиной
смерти была остановка сердца, никаких следов яда не обнаружено. Хан Альтаирский
просто воспользовался этим печальным происшествием, чтобы припугнуть мятежную
супругу.
Не то с тенором Астраловым. В телефонном разговоре со
следователем, который вел дело, выяснилось, что след от бритвы почти идентичен
ране, оборвавшей жизнь господина Шустрова: скользящий удар при небольшом уклоне
слева вправо. Такой может нанести себе либо человек, сидящий на стуле, либо
некто, кто в этот момент стоял у жертвы за спиной. 11 февраля, в день гибели
Астралова, Элиза уже состояла в труппе «Ноева ковчега», была знакома с
Девяткиным, и тот – что неудивительно (счел возможным вставить Фандорин) –
сразу проникся к ней страстной любовью. Каким именно образом убийце удалось
подобраться с бритвой сначала к Астралову, а потом к Шустрову, пока не вполне
понятно, однако это можно спросить у самого маньяка. После всего, что
случилось, таиться ему незачем; к тому же люди данного сорта обожают хвастать
своими «подвигами». Девяткин охотно всё расскажет.
Элиза выслушала отчет, не перебивая. Руки, как прилежная
гимназистка, сложила перед собой на столе. Глаза актрисы не отрывались от лица
Эраста Петровича, но тот предпочитал смотреть в сторону. Боялся, что собьется.
– Довольно ли вам моих объяснений или желаете взглянуть на
телеграмму? Можно запросить полную копию патологоанатомического заключения.
Даже произвести эксгумацию и п-повторное исследование.
– Я вам верю, – сказала Элиза тихо. – Вам – верю. Но факт
остается прежним: эти люди убиты из-за меня. Ужасно!
– Читайте Достоевского, сударыня. Красота – страшная и
ужасная вещь. – Он нарочно заговорил суше – не желал впадать в
сентиментальность. – Одних заставляет стремиться ввысь, других загоняет в самый
ад. Мегаломания неумолимо вела Девяткина по пути саморазрушения. Однако, если б
безумец нашел в вас взаимность, ему расхотелось бы властвовать над м-миром. Он
был готов довольствоваться вашей любовью. Как и я…
Последняя фраза вырвалась непроизвольно. Фандорин наконец
посмотрел Элизе в глаза – и то, к чему он намеревался подойти лишь после
обстоятельной интродукции, проговорилось само. Отступать было поздно. А
впрочем, без дипломатии и тактических прелюдий даже лучше.
Эраст Петрович вздохнул поглубже и повел речь не мальчика,
но мужа (вернее, всего лишь кандидата в мужья, притом гражданские):
