Несколько минут, остававшихся до начала – пока публика
шуршала, скрипела и сморкалась – новый сосед вполголоса рассказывал Фандорину о
«Ноевом ковчеге», причем с таким знанием дела, что первоначальное мнение
пришлось переменить: не банкир и не адвокат, а, вероятно, какой-то важный
театральный деятель или влиятельный рецензент.
– Есть разные мнения относительно режиссерского таланта
Штерна, но в деловом отношении он несомненный гений, – словоохотливо начал
господин Царьков, адресуясь исключительно к Фандорину, будто они сидели в ложе
вдвоем. Впрочем, корнет Лимбах, кажется, был рад, что на него не обращают
внимания.
– Он начал давать спектакли за неделю до открытия сезона и,
что называется, использовал монополию на всю катушку. Публика повалила к нему,
во-первых, потому, что больше ходить было некуда. А во-вторых, он выстрелил
подряд тремя постановками, о которых в прошлом сезоне спорил весь Петербург.
Сначала показал «Гамлета», потом «Трех сестер», теперь вот «Бедную Лизу».
Причем заранее объявил, что каждый спектакль демонстрируется один раз, без
повторов. Смотрите, что творится в третий вечер. – Знаток театральной жизни
обвел рукой переполненный зал. – Здесь еще и коварный удар по главному
конкуренту – Художественному театру. Они ведь намеревались в этом году удивить публику
новыми постановками именно «Трех сестер» и «Гамлета». Уверяю вас, что после
Штерна любая, даже самая новаторская трактовка покажется зрителям пресной. А
«Бедная Лиза» – это просто эпатаж. Ни Станиславский, ни Южин не осмелились бы
выходить с таким драматургическим материалом на современную сцену. Но я видел
спектакль в Петербурге. Уверяю вас, это нечто! Луантэн в роли Лизы божественна!
– Лысый господин смачно поцеловал кончики пальцев, на одном из которых блеснул
внушительный бриллиант.
Вряд ли рецензент, подумал Эраст Петрович. Откуда у
рецензента солитер на дюжину каратов?
– Но самое интересное впереди. Я очень многого ожидаю от
«Ковчега» в этом сезоне. Дав залп из трех сверханшлаговых спектаклей, они на
месяц прекращают выступления. Хитрый Штерн предоставляет возможность
Художественному, Малому и Коршу показать публике свои новинки – как бы отходит
в сторону. После этого, в октябре обещает дать собственную премьеру, и,
конечно, заманит к себе всю Москву.
Хоть Фандорин и мало что смыслил в театральных обыкновениях,
но это показалось ему странным.
– П-позвольте, но ведь здание арендовано? Как же театр может
целый месяц жить без сборов?
Царьков хитро подмигнул:
– «Ковчег» может себе позволить такую роскошь.
«Театрально-кинематографическая компания» предоставила им аренду с полным
обслуживанием по цене один рубль в месяц. О, Штерн умеет устраиваться! За
месяц-полтора они подготовят совершенно новую постановку, с нуля. Неизвестно,
что это будет за пьеса, но уже сейчас за хороший билет на премьерный показ дают
до пятидесяти рублей!
– То есть как это «неизвестно»?
– А так! Расчет на эффект. Завтра у них сбор труппы, на
котором Штерн объявит актерам, какую они ставят пьесу. Послезавтра об этом
напишут все газеты. И готово: публика станет с нетерпением ждать премьеры. Что
бы они ни поставили. О, милостивый государь, поверьте моему чутью. Благодаря
«Ноеву ковчегу» Москву ожидает небывало плодородный сезон!
Сказано это было с неподдельным чувством, и Эраст Петрович
поглядел на соседа с уважением. Такая искренняя, бескорыстная любовь к
искусству не могла не вызвать почтения.
– Но тсс! Начинается. Что сейчас будет – все ахнут, –
хихикнул театрал. – Этого фокуса Штерн в Петербурге не показывал…
Занавес открылся. Весь задник был затянут белой тканью.
Вдруг на ней высветился прямоугольник. Это был экран! На нем появилась карета,
запряженная четверкой лошадей. Они неслись вскачь.
Соединение кинематографа с театром? Любопытно, подумал Эраст
Петрович.
Прав был знаток – по партеру и ярусам пронесся восторженный
вздох.
– Умеет взять зрителя с первой же минуты, чертяка, –
прошептал, перегнувшись, Царьков – и шлепнул себя по губам: мол, виноват,
умолкаю.
Заиграла пасторальная музыка, на экране появилась надпись:
«Однажды, в исходе царствования великой Екатерины, молодой
блестящий гвардеец возвращался из полка в свое имение…»
Постановка оказалась в высшей степени изобретательной, с
массой находок, игривая и в то же время философская, в прекрасных декорациях и
костюмах, созданных модным художником из «мирискусников». Короткая притча о
бедной простушке, утопившейся из-за предательства любимого, была обогащена
фабульными поворотами. Появились дополнительные персонажи, частью совершенно
новые, частью – поминаемые у Карамзина мимоходом. Спектакль был посвящен
страстной, попирающей все запреты любви – ведь бедная Лиза отдается своему
Эрасту, не заботясь ни о молве, ни о последствиях. Спектакль повествовал о
самоотверженной женской смелости, о мужской трусости перед общественным
мнением; о слабости Добра и силе Зла. Последнее очень живо и выпукло
олицетворяли богатая вдова (артистка Лисицкая) и шулер (артист Мефистов),
нанятый ею, чтобы разорить увлекающегося Эраста и вынудить его к женитьбе по
расчету.
Для воссоздания исторической Москвы, пейзажей, явлений
природы активно использовался кинематографический экран. Превосходно была
задумана сцена с призраком отца Лизы (артист Разумовский), которого подсвечивал
голубой луч прожектора. Впечатляли монолог и танец Смерти, заманивающей девушку
в пруд (эту роль исполнял сам господин Штерн).
Но более всего поразил публику трюк со скульптурой. Почти
все второе действие разворачивалось у статуи Пана, символизирующего
пасторальную чувственность любовной линии. Через минуту зрители, разумеется,
перестали обращать на статую внимание, сочтя ее принадлежностью декорации.
Каков же был восторг, когда в конце акта античный божок вдруг ожил и заиграл на
своей свирели!
Впервые Эраст Петрович увидел труппу, в которой, пожалуй, не
чувствовалось перепада в уровне актерской игры. Все артисты, даже исполнители
маленьких ролей, были безупречны. Выход каждого был истинным фейерверком.
Однако многочисленные достоинства постановки Фандориным были
едва замечены. С той минуты, как на сцене первый раз появилась
Альтаирская-Луантэн, спектакль поделился для него на две неравноценные части:
картины, в которых она играла, и картины, где ее не было.
Едва зазвучал нежный голос, напевающий простенькую песенку о
полевых цветах, и будто чьи-то безжалостные пальцы стиснули сердце доселе
равнодушного зрителя. Он узнал этот голос! Думал, что забыл, а, оказывается,
помнил все эти годы!
И фигура, походка, поворот головы – всё было в точности
такое же!
