– Вы хотите снимать наши спектакли на пленку? – спросил
Штерн. – Но как же звук, слова?
– Нет, мы с моим компаньоном хотим создать кинематограф
нового типа, который станет полноправным искусством. Сценариусы будут
сочиняться литераторами с именем. Играть в фильмах мы пригласим не случайных
людей, а первоклассных актеров. Мы не будем, как другие, довольствоваться
картонными или холщовыми декорациями. Но самое главное – мы заставим миллионы
людей полюбить лица наших «старов». Это американское слово значит «звезда». О,
у этой концепции огромное будущее! Игра выдающегося театрального актера подобна
живому цветку – она очаровывает, но чары заканчиваются, когда закрывается
занавес. Я же хочу сделать ваше искусство нетленным при помощи золотой пленки.
Что вы об этом думаете?
Все молчали, многие обернулись к Штерну. Тот поднялся. Было
видно, что он не хочет расстраивать благодетеля.
– М-м-м… Почтеннейший Андрей Гордеевич, я понимаю ваше
желание иметь большую прибыль, оно естественно для предпринимателя. Я и сам,
видит Бог, никогда не упускаю случая подоить золотую телочку. – По комнате
прокатился смешок, и Ной Ноевич комично склонил голову: мол, грешен, грешен. –
Но разве вас не устраивают результаты наших московских гастролей? Думаю, таких
сборов не знавал еще ни один театр, не в обиду друзьям из Художественного будь
сказано. Сегодняшняя премьера дала более десяти тысяч! Разумеется, будет только
справедливо, если прибыль мы станем делить с приютившей нас компанией во
взаимовыгодной пропорции.
– Десять тысяч рублей? – повторил Шустров. – Это смешно.
Удачную фильму посмотрит не менее миллиона человек, каждый заплатит в кассу в
среднем полтинник. Минус затраты на производство и комиссия театровладельцев,
плюс продажа за границу и торговля фотооткрытками – чистого барыша выйдет не
меньше двухсот тысяч.
– Сколько? – ахнул Мефистов.
– А в год мы намерены производить таких картин не менее
дюжины. Вот и считайте, – спокойно продолжил Андрей Гордеевич. – Притом учтите,
господа, что «стар» будет получать у нас до трехсот рублей за день съемки,
актер второго плана вроде господина Разумовского или госпожи Регининой – сто,
третьего плана – пятьдесят. И это не считая всенародного обожания, которое
обеспечит наша собственная пресса вкупе с гениальным даром Ноя Ноевича
создавать сенсации.
Внезапно поднялась Элиза. Ее лицо пылало вдохновением, в
высокой прическе мерцали жемчужные капельки.
– Где во главе угла оказываются деньги, настоящему искусству
конец! Вы подарили мне эту розу, и она, конечно, прекрасна, но вы ошибаетесь,
когда называете ее живой! Она умерла, как только вы подвергли ее золотому
плену! Она превратилась в мумию цветка! То же и с вашим кинематографом. Театр –
это жизнь! И, как всякая жизнь, он одномоментен, неповторим. Точно такого
мгновения никогда больше не будет, оно неостановимо, и именно поэтому
прекрасно. Вы, фаусты, мечтающие остановить прекрасное мгновение, не возьмете в
толк, что зафиксировать красоту нельзя, она тут же умрет. Об этом и пьеса,
которую мы сегодня сыграли! Поймите, Андрей Гордеевич, вечность и бессмертие –
враги искусства, я боюсь их! Спектакль может быть хорошим или плохим, но он
живой. А фильма – это муха в янтаре. Совсем как живая, только мертвая. Никогда,
вы слышите, ни-ко-гда не стану я играть перед этим вашим ящиком с его
стеклянным зраком!
Боже, до чего она была хороша в этот миг! Эраст Петрович
прижал к левому боку ладонь – защемило сердце. Он отвел глаза, сказал себе:
«Да, она прекрасна, она – волшебство и чудо, но она не твоя, она тебе чужая. Не
поддавайся слабости, не теряй достоинства».
Надо сказать, что математически сухое выступление Шустрова
мало кому понравилось. Предпринимателю если и похлопали, то из вежливости, а
вот страстную речь Элизы встретили одобрительными криками и рукоплесканиями.
Гранд-дама Регинина громко спросила:
– Стало быть, сударь, вы расцениваете меня втрое дешевле,
чем госпожу Альтаирскую?
– Не вас, – стал объяснять ей предприниматель, – а весомость
вашего амплуа. Видите ли, я намерен активно использовать при съемке новый прием
под названием «блоу-ап», то есть показ лица актера во весь экран. Для этой
техники предпочтительны лица безупречно привлекательные и молодые…
– …А старые хрычи и хрычовки вроде нас с вами, Василисочка,
кинематографическому бизнэсу не интересны, – подхватил резонер. – Нас выкинут,
как изношенные башмаки. Однако на все воля Божья. Я старый калач, и от бабушки
ушел, и от дедушки, а от кинематографа подавно укачусь. Правда,
лисичка-сестричка? – обратился он к своей соседке Лисицкой.
Но та смотрела не на Разумовского, а на миллионера, улыбаясь
ему приятнейшим образом.
– Скажите, милый Андрей Гордеевич, а намерены ли вы делать
картины готического направления? Я читала в газете, что американская публика
полюбила фильмы про вампирш, колдуний и ведьм.
Поразительная все-таки у господина Шустрова была особенность
– учтивейшим тоном говорить людям ужасные вещи:
– Мы думаем об этом, мадам. Но исследования показывают, что
даже отрицательная героиня, будь то колдунья либо вампирша, должна обладать
привлекательной внешностью. Иначе публика не станет покупать билеты. Думаю, с
вашим специфическим лицом крупного плана лучше избегать.
«Специфическое лицо» Ксантиппы Петровны немедленно
рассталось с улыбкой и исказилось презлобной гримасой, которая шла ему гораздо
больше.
Разговор о кинематографе вскоре заглох, хоть Шустров и
пытался к нему вернуться. Когда все встали из-за стола и разбрелись кто куда,
он подошел к Эрасту Петровичу и стал объяснять, что киносценарист – очень
перспективная профессия, сулящая большую славу и огромные доходы. Капиталист
предложил устроить встречу со своим партнером, мсье Симоном, который сумеет
рассказать об этом лучше и вообще очень занимательный человек. Но Фандорин ни
перспективной профессией, ни занимательным партнером не заинтересовался и
поспешил отделаться от нудного собеседника.
Тогда Шустров взял в оборот Элизу. Отвел ее в сторону и
начал что-то говорить с очень серьезным видом. Она слушала, вертя в руках
золотую розу, и благосклонно улыбалась. Наглец позволил себе взять ее за
локоть, а она не отстранилась. И уж совсем не понравилось Фандорину, что
молодой человек вывел ее из комнаты. Эраст Петрович проходил мимо с сигарой и
слышал, как Шустров сказал:
– Элиза, мне нужно поговорить с вами наедине по важному
делу.
– Что ж, проводите меня до уборной, – ответила она,
скользнув быстрым взглядом по фандоринскому лицу. – Я хочу снять грим.
И они вышли.
