– А ваш… приемный отец? – небрежно продолжила она. Кстати
сказать, она так и не выяснила, при каких обстоятельствах у Эраста появился
столь необычный пасынок. Может быть, в результате брака с японкой? Эту тему она
решила исследовать позже.
Михаил Эрастович подумал-подумал и ответил:
– На моей памячи не быр.
– Вы давно его знаете?
– Борьсе торицачи рет, – просиял собеседник. К его нечистой,
но совершенно понятной и почти правильной русской речи Элиза быстро привыкла.
Она повеселела: значит, Эраст (ему ведь около сорока пяти?)
никогда женат не был. Почему-то это ее обрадовало.
– Что же это он не женился? – развивала она тему дальше.
Круглое лицо японца обрело важность. Он потер на макушке
щетину (Штерн велел ему для роли не брить голову, это-де неромантично):
– Не мог найчи зеньсину, досутойную его. Так мне сам
говорир, много раз.
Надо же, какое самомнение! В голос Элизы прокралась
язвительность:
– И что, усердно искал?
– Очень сирьно старарся, – подтвердил Михаил Эрастович. –
Много зеньсин хотери с ним зеничься. Он пробовар-пробовар – спрасивар меня: как
чебе, Маса? Нет, говорю, недосутойная. Он сограсярся. Он вусегда меня срусяет.
Элиза вздыхала, принимала к сведению.
– Многих, значит, перепробовал?
– Отень! Быри настоясие принцессы, быри реворюционерки. Одни
зеньсины быри как ангер, другие хузе дьявора.
– Красивые? – забыла она об осторожности. Больно уж
захватывающий получился разговор.
Маса (это имя, пожалуй, шло ему больше, чем «Михаил Эрастович»)
как-то странно поморщился.
– У господзина суторанный вкус. – И, как бы спохватившись,
поправился. – Отень курасивые.
И даже показал, какие именно красивые: с огромным бюстом,
полными боками, широченными бедрами, большими щеками и маленькими глазками.
У Фандорина действительно странные пристрастия, делала
выводы Элиза. Он любит крупных, я совсем не в его вкусе.
Тут она призадумалась, загрустила, и беседа окончилась.
Элиза даже не спросила, почему Маса называет Эраста «господином».
Однако при более близком знакомстве обнаружилось, что не все
сведения, полученные от японца, следует принимать на веру. Партнер по роли
оказался не дурак приврать – или, во всяком случае, пофантазировать.
Когда, в результате сложных маневров, Элиза вновь навела
разговор на Эраста и спросила, чем он, собственно, в жизни занимается, Маса
коротко ответил:
– Супасает.
– Кого спасает? – изумилась она.
– А куто попадзётся, того и супасает. Иногуда родзину
супасает.
– Кого?
– Родзину. Россию-матуську. Раз дзесячь узе супас. И раза
тори-четыре супас весь мир, – ошарашил ее Маса, сияя обычной своей улыбкой.
Так-так, сказала себе Элиза. Не исключено, что сообщение про
принцесс с революционерками из того же разряда.
Сентябрь подошел к концу. Город пожелтел, пропитался запахом
слез, печали, умирания природы. Как это совпадало с состоянием ее души! По
ночам Элиза почти не спала. Лежала, закинув руки за голову. Бледно-оранжевый
прямоугольник на потолке, проекция подсвеченного фонарем окна, был похож на
киноэкран, и она видела там Чингиз-хана и Эраста Петровича, гейшу Идзуми и
японских убийц, бледные образы прошлого и черноту будущего.
Во вторую ночь месяца октября очередной такой «киносеанс»
закончился потрясением.
Как обычно, она перебирала события дня, ход сегодняшней
репетиции. Посчитала, сколько дней не видела Фандорина (целых пятнадцать!) –
вздохнула. Потом улыбнулась, вспомнив очередной скандал в труппе. Кто-то опять
нахулиганил, сделал дурацкую запись в «Скрижалях»: «До бенефиса семь единиц».
Когда она появилась, неизвестно – в журнал давно не заглядывали, поскольку не
было спектаклей. Но тут Штерну пришел в голову какой-то «феноменально
гениальный афоризм», он раскрыл книгу – а на странице за 2 октября грубые
каракули химическим карандашом. Режиссер закатил истерику. Мишенью стала
почтенная Василиса Прокофьевна, которая как раз перед этим вспоминала, какие
великолепные бенефисы бывали у нее в прежние времена: с серебряными подносами,
с шикарными адресами, с тысячными кассами. Вообразить, что Регинина тайком от
всех слюнит карандаш и выводит в священной книге кривыми буквами хулиганские
письмена, мог только Ной Ноевич. Как же потешно он на нее наскакивал! А как
громоподобно она возмущалась! «Не смейте меня оскорблять подозрениями! Ноги
моей больше не будет в этом вертепе!»
Вдруг на потолочном «экране», куда рассеянно глядела Элиза,
появились две огромных черных ноги и закачались туда-сюда. Она взвизгнула,
рывком сев на кровати. Не сразу догадалась взглянуть в сторону окна. А когда
посмотрела, страх перешел в бешенство.
Ноги были не химерические, а совершенно настоящие, в
кавалерийских сапогах и чикчирах. Они медленно опускались, о них бились ножны
шашки; вот появился задравшийся доломан, и, наконец, весь корнет Лимбах,
спускающийся по веревке. Недели две, после того случая, он не появлялся –
должно быть, сидел на гауптвахте. И вот снова заявился, как лист перед травой.
На этот раз паршивец подготовил вторжение более
основательно. Встав на подоконник, он вынул отвертку или какой-то другой
инструмент (Элизе было не очень хорошо видно) и стал возиться с оконной рамой.
Закрытый шпингалет, тихонько скрипнув, начал поворачиваться.
Этого еще не хватало!
Вскочив с постели, Элиза повторила тот же трюк, что в
прошлый раз: толкнула створки. Но результат получился иной. Должно быть, крутя
свою отвертку или что там у него было, Лимбах некрепко держался за веревку, а
может, и вовсе ее выпустил. Во всяком случае, от неожиданного толчка он жалобно
вскрикнул и, перекувырнувшись, полетел вниз.
Элиза, обмерев от ужаса, перегнулась через подоконник,
ожидая увидеть на тротуаре неподвижное тело (все-таки высокий бельэтаж, добрых
две сажени), но корнет оказался ловок, как кошка. Он приземлился на четыре
конечности, а увидев высунувшуюся из окна владычицу сердца, умоляюще прижал
руки к груди.
– Разбиться у ваших ног – счастье! – крикнул он звонким
голосом.
Поневоле рассмеявшись, Элиза закрыла окно.
