– Актер был посредственный, а умер красиво. Можно сказать,
положил себя на алтарь родного театра, – сказал он прочувствованно, после чего
сразу перешел на сугубо деловой тон, да и выглядел не особенно скорбно. –
Благодаря Ипполиту о нас все пишут, все говорят. В связи с этим предлагаю
смелый ход. Мы объявляем месячный траур. Заменять Смарагдова в репертуарных
спектаклях не будем. Так сказать, идем на убытки в дань памяти выдающегося
артиста. «Сестер», «Лизу» и «Гамлета» закрываем.
– Грандиозно, учитель! – воскликнул Девяткин. – Благородный
жест!
– Благородство тут ни при чем. Публика наш репертуар уже
видела. Без Смарагдова и его истеричек спектакли потеряют половину
электричества. Отменять возвышенные цены будет ошибкой, а пустых мест в зале я
допустить не могу. Отныне, друзья мои, мы сосредоточимся на репетициях
«Вишневого сада». Прошу всех быть в 11 часов на месте. Без опозданий, Василиса Прокофьевна,
не то стану штрафовать, согласно контракту.
– Всё бы вам на деньги пересчитывать! Вы – торгующий в
храме, вот вы кто!
– В храм, Василиса Прокофьевна, билетов не покупают, –
парировал Штерн. – И дьячкам по триста рублей в месяц вне зависимости от
количества богослужений, то бишь спектаклей, не платят.
Регинина надменно отвернулась, не снизойдя до ответа.
– Для поддержания градуса и пополнения кассы мы проведем
несколько концертов памяти Смарагдова. На первом зал наполнят его поклонницы,
специально приедут из Петербурга. Самоубийства сейчас в моде. Если повезет,
какая-нибудь дура наложит на себя руки вслед за своим кумиром. Мы и ее память
почтим особым концертом.
– Но это ужасно! – прошептал Простаков. – Как можно строить
подобные расчеты!
– Чудовищный цинизм! – громко подхватила обиженная угрозой
штрафа гранд-дама.
А Элиза подумала: Штерн не циник, для него жизнь немыслима
без театральности, театральность – без эффектности. Жизнь – декорация, смерть –
декорация. Он такой же, как я: хотел бы умереть на сцене под рукоплескания и
рыдания публики.
– Всё это чудесно, – спокойно прогудел Разумовский, – но
кого вы намерены вводить на роль Лопахина?
Ответ у режиссера был готов:
– Поищу кого-нибудь на стороне. Может быть, уговорю Леню
Леонидова на временное сотрудничество – из солидарности с нашим несчастьем.
Роль ему знакома, переменить акценты для актера его масштаба пара пустяков. А
на период репетиций введу Девяткина. Вы ведь, Жорж, текст знаете?
Ассистент с готовностью кивнул.
– Вот и отлично. Симеонова-Пищика и прохожего подыграю сам.
А начальника станции можно вообще выкинуть, у Чехова он ни слова не произносит.
Прямо сейчас и начнем. Прошу всех открыть папки.
В эту минуту дверь (сидели в артистическом фойе) скрипнула.
– Кто там еще? – раздраженно сказал Ной Ноевич, не
выносивший, когда во время репетиции или собрания заявлялись посторонние.
– А это вы, господин Фандорин! – Худое лицо режиссера
моментально сменило выражение, осветившись обаятельнейшей улыбкой. – Я уж не чаял…
Все обернулись.
В дверном проеме, держа в руках серый английский цилиндр с
невысокой тульей, стоял кандидат на должность драмотборщика.
Теория надрыва
– Ной Ноевич, мне сказали по телефону, что вы з-здесь, –
сказал он с легким заиканием. – Приношу соболезнования и прошу прощения, что
беспокою в этот п-печальный день, но…
– У вас есть для меня новости? – оживился режиссер. –
Входите же, входите!
– Да… То есть нет. Не в том смысле, а в д-другом, довольно
неожиданном…
Вошедший держал под мышкой кожаную папку. Он сдержанно
поклонился присутствующим.
Холодно кивнув, Элиза отвернулась и подумала: как неумело он
изображает смущение. Вряд ли это чувство ему знакомо. Вчера, в куда более
неловкой ситуации, смущенным он не выглядел.
Вчера Элиза была в экзальтации. Рыдала, тряслась в нервном
ознобе, не находила себе места. А поздно вечером, охваченная внезапным порывом,
помчалась в театр. В руках у нее был огромный букет черных роз. Она хотела, в
знак раскаяния и памяти, положить цветы к месту, где умер человек, которого она
так не любила и кого невольно погубила.
Дверь служебного подъезда она открыла сама. По теории Ноя
Ноевича, театр должен быть не вторым, а даже первым домом актера, поэтому у
каждого члена труппы имелся свой ключ. Ночного сторожа на месте не оказалось,
но Элиза не придала этому значения. Она поднялась на этаж, где располагались
уборные, пошла по длинному темному коридору, вдыхая аромат роз. Повернула за
угол – остановилась.
Дверь Смарагдова была нараспашку. Внутри горел свет,
доносились голоса.
– Вы уверены, что он остался з-здесь, когда все ушли? –
спросил кто-то. Кажется, она уже слышала это заикание.
Ответил сторож:
– Что я, врать буду? Позавчера «Гамлета, принца датского»
давали, чувствительная пьеса. После представления господа выпили, пошумели. Ну,
это завсегда так. Разошлись. А господин Смарагдов тут остался. Я заглянул,
думал, опять свет не погасил. А он мне: «Ступай, грит, Антип. Встреча у меня».
Веселый был, пел чего-то. Одежу казенную переодел уже – ну портки энти, с
пузырями, шляпку с пером, саблю. А кружки, из которых на пиру пьют, с собой
притащил. Красивые такие, с орлами.
– Да-да, вы г-говорили. И что же, пришел к нему кто-то?
– Врать не буду. Не видал.
Возмутившись, Элиза молча встала в дверях.
Надо же, а при первой встрече этот господин, Эраст Иванович,
нет, Эраст Петрович с какой-то не вполне обычной фамилией, произвел на нее
хорошее впечатление. Красивый, хорошего мужского возраста, лет сорока пяти,
выигрышное сочетание свежего лица с благородной сединой. Единственно, со вкусом
в одежде не очень – чересчур элегантен, и кто из понимающих мужчин сейчас носит
жемчужину в галстуке? Но держится безупречно. Сразу видно человека из общества.
Он, пожалуй, мог бы ее даже заинтересовать, если бы занимался чем-нибудь
стоящим. Но драмотборщик – это так скучно, это для Башмачкина какого-то. Он,
правда, назвался «путешественником». Скорее всего, какой-нибудь фанатичный
театрал из светских бездельников, жаждет проникнуть в мир театра. Типаж не
особенно редкий. В Художественном вон бывший генерал на третьих ролях бесплатно
играет.
– Не думала, сударь, что вы из числа любопытствующих, –
презрительно сказала Элиза, когда он ее заметил.
